Половецкие войны

– О Господи! Отдай, отдай! – тоскливо ныл монах, громко сморкаясь и вытирая рукавом сутаны текущие из глаз слёзы. – Моё сало было!

– О, да вкусное, с чесноком! Знает ваша братия толк в яствах, – издевался Авраамка. – Да, а день сегодня какой у нас? Пятница?! Ох, грех какой! Скоромное употребляешь в пост! Ты что, язычник, filioque?!

– Пусти, нечистая сила! – возопил монах.

– Да отпусти ты его, полно. – Талец от души смеялся над жадным и жалким воришкой-монахом. – Отдай ему сало, пущай себе жрёт.

– Ну уж нет, ни за что не отдам, сам съем, – не соглашался Авраамка.

Он слез с широкой спины монаха и, сев на ложе, жадно поглотил большой кусок.

Монах, огорчённо вздыхая, поджал под себя ноги и с унынием смотрел на своё беспощадно уничтожаемое добро.

– Да ну тебя, подавись, нечисть! – Авраамка швырнул оставшееся сало в его упитанную рожу. – Огонь в горле! Один перец!

Они снова легли. Монах, злобно шепча: «Схизматики!» – долго ворочался и плевался.

…Медленно и однообразно потекло для узников время. Никто, кроме грубого печенега, не заходил в темницу, еда была по-прежнему скудной, они дрожали по ночам от холода, кашляли, молили Бога и ждали… Сами не зная чего – спасения, смерти? Хотелось одного: скорее бы кончилось проклятое заточение. Так минула неделя, месяц, пошёл второй, и с каждым днём угасала в душах их вера в освобождение из сырой мрачной тюрьмы. Но воистину, никто не ведает будущего, судьба порой бывает капризна и причудлива: то она повергает человека в пучину бедствий, а то внезапно возносит его на хребет славы и удачи.

Глава 43. Провидение карает безумцев

В тесном покое топилась печь, багровые языки пламени бросали тусклые отсветы на мрачные деревянные стены. За круглым столом сидел, держа в руках густо исписанный свиток, князь Володарь Ростиславич. В неярком свете видны были его руки с долгими тонкими пальцами, сжимающими харатью. Бледное породистое лицо с гладко выбритым подбородком, вислыми усами и суровыми складками над изогнутыми чёрными стрелками тонких бровей выражало гнев и ожесточение. Тёмная, перехваченная кожаным поясом свита облегала его стан. Рядом, у печи, в мягком кресле расположился брат Володаря – несчастный слепой князь Василько. Обезображенное лицо слепца покрывала широкая золотистая повязка-луда.

Володарь негромко пояснял брату:

– Угры вошли в нашу землю. Сорок тыщ ратников ведёт недруг наш – король Коломан. Давно точит он на нас зуб.

– То проклятый Святополк угров наводит, – устало отозвался слепец Василько. – Всё неймётся лиходею.

– Тако, брате, – мрачно кивнул Володарь. – Велел вот давеча всей дружине в Перемышле собраться. Сожидать будем ворогов. А днесь новая весть пришла: ещё один недруг наш, Игоревич Давид, от ляхов воротился. Под стенами шатры раскинул. Грамотицу вот мне прислал с вершником[249]. Послушай-от, прочту.

С хрустом разворачивая свиток, он медленно начал читать:

– «Князь перемышльский! Я, враг твой Давид, осмелился писать тебе. Верую в благоразумие твоё. Внемли же страстной мольбе моей! Володарь, брат мой! Не будем боле огорчать друг друга и чинить зло. Ведь рассчитались мы за прошлые несчастья. Передал я в руци твои тех, кто подговорил меня створить грех, кто уподобился сатане, вкладывая в разверстые уши мои наветы. У нас с тобой единый ворог – Святополк, он один виной нескончаемым бедам нашим. Завладел он моею вотчиной, Владимиром, но сего мало – и к твоим землям тянет он хищные свои длани. Мерзкие угры, коих позвал на Русь сей волк алчный, вошли уже в землю твою, воюют сёла и грады. Коломан, злой латинянин, умыслил силою обратить подданных твоих в свою веру. Ведёт он с собою на Перемышль свору попов и двух епископов. Исполненный страдания и страха за землю Русскую, смею просить тебя: прими в доме своём княгиню мою, лебедицу юную. Я же поспешаю ноне в степь. Приведу в помочь нам половцев, пойду с ними супротив угров. Встань же заедин со мной, Володарь. И да поможет нам Господь избавить славную отчину нашу от хищников сих, от стервятников мерзких и нечестивых!»

Едва Володарь умолк, несчастный слепец, закрыв изуродованное лицо руками, разрыдался.

– Всё от слова твово, брате, зависит, – объявил ему Володарь. – Как скажешь, так токмо и содею. Без согласья твово, возлюбленный Василько, не посмею идти я на сговор с сим ослепителем гнусным, с клятвопреступником!

– Подумай не обо мне – о Руси, брат, о землях наших, о городах, о сёлах! – сдавленным голосом, едва сдерживая рыдания, ответил Василько. – Ибо получил я кару за гордыню свою непомерную. Мыслил ляхов покорить, да не дал сего Господь. Мало думал я о Боге, не чёл Писаний Святых, жил, яко язычник дикий – вот пото[250] и получил. Давид же верно пишет. Станем, брат, выше своих обид. Ведь иноземные вороги, угры, скачут уже к Перемышлю. Чего ж нам сожидать?

– Всё, что здесь писано, – Володарь с отвращением потряс грамотой, – ложь! Не за землю Русскую, не за отчину – за шкуру свою испужался Игоревич! Видать, у ляхов-то не вельми сладко ему пожилось!