Половецкие войны

Студёный зимний ветер обжигал лицо холодом, ярился, бросал в Мономаха хлопья снега, свистел в ушах. Сдёрнув с десницы меховую трёхпалую рукавицу, князь вытер усы и бороду. Обернулся, знаком подозвал вылезшего из одного из возов зиждителя[279].

– Здесь собор поставим, – указал Мономах на самое высокое место на холме. – И чтоб всё, яко в Переяславле, содеяли. А как закончим здесь, в Смоленске, поедем в Суздаль. Тамо такожде содеем.

После того как на снеме в Любече закреплены были под его властью Смоленская и Ростово-Суздальская земля, а также Новгород, в котором сидел старший сын Мстислав, получалось, что в руках Мономаха сосредоточилась вся Северная и Северо-Восточная Русь. А если прибавить сюда ещё и Переяславль, выходило, что самый богатый землями он князь. Это отмечали и летописцы. Не случайно имя Владимира упоминалось ими в перечне старших князей всегда на втором месте вслед за Святополком и впереди Святославичей – Олега, Давида и Ярослава.

И вот теперь, когда стало возможно, объезжал князь свои владения, стараясь всюду укреплять власть свою. В Смоленске думал он пробыть до лета.

…Возки один за другим вкатывались во двор, останавливались, из них выходили слуги и приближённые Мономаха. Старенького епископа Ефрема вывели под руки служки. Появилась и молодая княгиня Евфимия, облачённая в драгоценную шубу меха песца. Мамки вели за руки маленьких чад – сына Гюргия и дочь.

В покоях терема жарко топили печи. Мономах удобно устроился в глубоком мягком кресле. Спина побаливала после долгой тряски в седле – сказывался возраст. Сорок семь лет – далеко не молодость. Это раньше, бывало, учинял ловы под Черниговом, по нескольку дней не слезая с коня, и ничего! Теперь настали иные времена.

Молодость с лихими скачками, с охотами в пущах, с отчаянными рубками против половцев, торков, чехов – это осталось в прошлом. С годами пришла мудрость, пришла бóльшая рассудительность, пришло с тяжкими потерями понимание того, что человек – лишь песчинка на путях бытия и что любой, даже самый великий, ничтожно мал в сравнении с Богом, с Его Вышней волей.

«А мы кто – человеци грешны и худы! Сегодня в славе и почестях, а завтра – в гробу и без памяти» – так написал он в своём знаменитом послании к Олегу.

И чем острее было это понимание, тем больше хотелось ему, Мономаху, сделать, тем больший след хотел оставить он на земле. Чтобы помнили о нём люди, чтобы и спустя века говорили о нём добрые слова. Вот и мыслил возводить соборы, строить крепости, города, просвещать простой люд.

Боярину Ратибору, сподвижнику ещё покойного отца, который расположился напротив князя на скамье, и воеводе Дмитру поведал князь о своих намерениях:

– Икона сия Божией Матери Одигитрии – Путеводительницы – почитается в империи ромеев яко святыня града равноапостольного Константина. «Стена необоримая», «градов и весей непобедимая христианская в бедах Заступница» – тако рекут в церковном песнопении. Вот и мыслю я, чтоб у нас на Руси почиталась паче всех святых Богородица. В честь Её буду соборы возводить во всех главных городах, кои Господь под мою руку дал. Потому и привёз с собой из Переяславля артель зиждителей. После Смоленска в Суздаль, в Ростов поедут они и тамо станут соборы возводить.

– Благое се дело, княже! – скупо промолвил, чуть наклонив голову, Талец-Дмитрий.

– Воистину, – добавил седоусый Ратибор.

Не знали оба Мономахова ближника, что вот такие скупые слова поддержки были для него сейчас намного важнее хвалебных славословий церковных клириков и придворных блюдолизов. Такие, как Дмитр и Ратибор, всегда могли высказать ему свои опасения или неодобрение. И мнением этих двоих князь Владимир особенно дорожил.

После, во время трапезы в узком семейном кругу, он сказал молодой жене:

– Собор Успения возводить по весне почнём. Не токмо о всех людях, но и о семье своей думаю. Божья Матерь Одигитрия да будет «стеной необоримой», заступницей и путеводительницей рода нашего, семьи нашей.

Легкомысленная молодица, вся увешанная золотыми ожерельями, браслетами, колтами, в ответ лишь звонко рассмеялась. Четырехлетний Гюргий, облизывая ложку с овсяной кашей, кажется, слушал отца с куда бо́льшим вниманием.

– Она добрая, Матерь Божья, – сказал он и перекрестился вслед за Мономахом, взирая на ставник, на котором в мерцании лампады стояла маленькая иконка с изображением Богородицы.

«А Гида, наверное, поняла бы», – подумал Мономах со вздохом.

Да, Евфимия была проста, слишком проста для него, внука ромейского императора.

Ещё одна мысль, доселе не высказанная никому, в последние дни бередила разум князя.

«Здесь, в Смоленске, подальше от степи, от половцев, следует быть главному городу моих владений. Ибо Переяславль – там пограничье, а Киев – город Святополка».

Пока ещё Владимир не принял окончательного решения, но оно зрело внутри.

«Вот покончим с набегами половецкими, разгромим хищников в их же логове, Бог даст, вот тогда и придёт пора решать, как жить далее», – отодвинул Мономах от себя эту мысль.