Половецкое поле. Маленькая повесть. Рассказы

Ноздреча что-то рассказывал, собрав кметов вокруг себя. Его сиплый бас то и дело тонул в молодом хохоте, от которого кони всякий раз беспокойно вскидывали головы. Коней держали в сторонке два молодых воина. Третий — совсем уж юнец, лет четырнадцати, в серебряном шишаке и голубом плаще из оксамита, расшитом золотом, — стоял дозорным на склоне кургана, горделиво опершись на червленое древко бело-алого Игорева бунчука, и мечтательно смотрел в степную даль.

Это был младший сын новгород-северского князя, его любимец — Олег, похожий на отца, как незрелая вишня похожа на зрелую.

У княжича было такое же, как у Игоря, узкое, резких линий лицо с прямым, широковатым книзу носом, такие же, гневного излома, темные брови и отцовские смелые, переменного цвета глаза, то серые, то почти синие в гневе. Не хватало Олегу пока русой бороды и в особенности длинных, сурово ниспадающих усов, которые подчеркивали мужество и гордый нрав старшего Ольговича. Но и без этого каждый, кто так или иначе сталкивался с юным княжичем, скоро убеждался, что тот не только лицом да горделивой осанкой, а и характером весь пошел в Вихоря Вихоревича — так чаще звали Игоря люди за глаза, ласково или с укоризной, смотря по делу.

Как и отец, Олег был отважен, горяч, искренен.

Остановившись, князь тронул сына за плечо:

— Олежек!

Тот вздрогнул, обернулся.

— Догони ковуев и вели Ольстину Олексичу быть у меня, как только станет лагерем.

— Скачу! — счастливо вспыхнул мальчик.

— Постой. То же скажешь Владимиру. Я не заверну к нему.

— Ты еще гневаешься на него, отец?

В глазах и голосе мальчика было откровенное сочувствие брату.

— Его лагерь далеко сегодня, — резко ответил Игорь. И оттого,"что сказал не совсем правду, почувствовал себя еще хуже.

Услышав близко князя, Ноздреча оглянулся и сразу пошел к нему, сильно припадая на правую, выгнутую колесом ногу, а кметы кинулись разбирать коней. Одному из них мальчик на бегу передал бунчук.

Игорь, уже берясь за луку, взглядом поторопил воеводу.

— Ну, я хлебнул страху, пока скакал сюда! — шумно воскликнул тот, прибавляя шагу. — И поделом седому дурню. Не гоже теперь пускать тебя одного…

— На коне скажешь! — оборвал его Игорь.

— Коня! — крикнул Ноздреча.

Привыкнув к резкостям своего «зарывчатого» питомца, старый воевода принялся спокойно вытирать полой плаща слезящиеся от недавнего смеха глаза.

Князь, не сразу найдя носком стремя, тяжеловато поднялся в седло. Олег уже мчался по следу черниговцев, лихо клонясь набок, гикая, рубя саблей высокую тырсу.

«Вот и Владимиру бы таким быть! — остро кольнула сердце Игоря давняя заноза. — Кречетом быть, а не вороной… Отца побоялся!..»

Эта внезапная мысль была вроде пучка сухой травы, сунутого в тлеющий костер. Гнев, который в течение дня то разгорался, то гас в груди князя, буйно вспыхнул.

…Утром, нежданно, показались разъезды Кончака, встретить которые Игорь рассчитывал не раньше, чем выйдя в степи за Северским Донцом: неделю назад из-под города Изюма вернулся шеститысячный киевский отряд, гнавшийся за ханом от самого Хорола, и стало известно, что половецкие вежи[4] спешно оттягиваются к Дону…

Покрутившись вдалеке, один разъезд скоро исчез с глаз, а другой дерзко подскакал к полку путивльцев, и Овлур стал выкрикивать Владимиру поклоны от Кончаковны и ее наказ спешить к ней и скорее брать в жены, а то-де Гза опять добивается ее, а она ждет князя путивльского, сохнет по нему…

Владимир не только выслушал до конца ханского любимца, но и не погнался за разъездом. Игорь в то время был с ковуями далеко позади. Узнав о случившемся, он пришел в ярость. И кто знает, чем кончилась бы его встреча с сыном, не помешай ей вовремя вездесущий Ноздреча. Пылко вступился за брата и Олег.

Были высланы на самых быстрых конях отряды к бродам через Ворсклу — перехватить там дозоры хана. Отодвинуты дальше в степь боковые сторожа, а число головных удвоено; полкам было велено идти кучнее.

В хлопотах Игорь успокоился, а скоро был готов и вовсе простить сына. «В конце концов, краса половчанка — это мой выбор, — рассуждал он, — и я недавно сам радовался, что она так полюбилась Владимиру. А любовь, видно, не выкинешь из сердца — ни по отцовскому слову, ни по расчету. Мне вот следовало бы жениться прошлым летом на сестре Владимира Глебовича Переяславльского, и давний сговор был, и уделы наши рядом, и распри между Ольговичами и Мономашичами потухли бы. А я взял в жены дочь галицкого князя — красную Ярославну, И разве не знал, что этим самым делаю своими врагами и князя переяславльского и могущественного Романа Волынского — лютого недруга Ярослава? Знал! Как ныне знаю: случись со мною в поле беда — эти двое сами не помогут, да еще и тестю, и другим князьям дорогу заступят — особо Роман, который давно тянет загребущие руки к золотому галицкому столу. Что же, Ефросинья от этого стала не люба мне? О, милее света белого! А Владимир полюбил впервые… А что упустил он ханского пса — тоже невелика вина: все равно дальнего дозора не догнать было. Да и видели поганые один полк».