Половецкое поле. Маленькая повесть. Рассказы

— Спасибо, дядька! — наконец негромко сказал он. Снял шлем, отер белый лоб. — Правду молвят, что коня погоняют плетью, а человека — словом. Меня только и мучила мысль, что я поспешил. Словно бы ради славы.

Глазки Ноздречи сверкнули.

— Поспешил?.. Не мне, былому пахарю, судить князей, но коли зашла речь — послушай. Всем князьям — киевским, черниговским, суздальским и прочим — давно бы надо поспешить сюда вкупе дружно. А вы бьетесь с половцами порознь, каждый за свой удел. Мало добра от этого. Дикие топчут конями русские нивы… Сто лет уж так. И никто не спешит! Ты первым идешь в Половецкую землю.

— Я— Ольгович! — гордо напомнил Игорь. — Мы, Ольговичи, говорим: «Каждый держит свою вотчину, а печется о всей Руси». И так поступаем.

— Не всегда, не всегда!..

Лугом они долго ехали молча. Трава стояла, как вода. Кони брели в ней по брюхо, рвали восковой, без метелок еще, пырей, роняли по стебельку, звучно перекатывая на зубах удила.

— А Владимир, что ж… что поделаешь? — неожиданно заговорил Ноздреча вполголоса. — Ты не первый отец, которого печалит сын.

Игорь без удивления повел на него сумеречными глазами, видимо и сам думая о недоговоренном на увале, сказал с горечью:

— Владимир — трус. Он и в поход не хотел идти.

— Нет, — решительно возразил Ноздреча, — Владимир не трус. Не того поля ягода, и только.

— Трус! — Игорь неуступчиво нагнул голову. — Как может князь не любить ратного дела? Чем лучше, нежели мечом, он послужит отчизне?

Кони вдруг остановились и трепещущими от нетерпения губами начали хватать траву. Воевода перегнулся с седла, вырвал пук пырея. На концах упругих стеблей висел рыжий ком ноздреватого дерна, весь густо прошитый тончайшими корнями. Пряный дух шел от него.

— Жирные земли тут, Игорь Святославич! — Старик сладко прижмурился. — Что хлеб!

Он понюхал маслянистый ком, поднял его выше, любуясь.

— Я не сказывал тебе, как брянские да карачевские люди выговаривали мне сегодня в полку Олексича. Доколь, говорят, князья будут давать половцу бурьянить такую землю? Пора бить Кончака всей Русью, насмерть бить, а не рвать у него клоки шерсти. Вот как говорили! Да ведь тут и впрямь оратаю благодать.

Игорь недовольно повел плечом:

— Земель на Руси хватает всяких…

Вдалеке, плохо видимый против заката, скакал навстречу им всадник.

Ноздреча бережно кинул хвостатый пук, точно птаху пустил с ладони, задал неожиданный вопрос:

— Друга своего Митусу Трубчевского тоже трусом считаешь?

Игорь удивленно уставился на дядьку:

— Как можно?! Забыл ты, как под Смоленском он, безоружный уже, грудью закрыл меня от копья Рюрика?

Упомянув невольно имя ненавистного Ростиславича, Игорь нахмурился, но тут же взмахнул бровями, будто прогоняя тени с лица, закончил тепло:

— Митуса — муж редкой отваги и чести, украшение нашей земли.

— Очень справедливо! — Ноздреча повел усами, ухмыльнулся. — И полк доверишь водить ему?

— Да зачем же?! Его дело — песни слагать, были записывать. Кому что богом дано!

Дядька задрал бороду, захохотал.

Некоторое время они опять молчали.

Сухо плескались травы под копытами.

— Митуса — храбрец, да, — снова первым раздумчиво заговорил воевода. — И умен. Палата ума! Его песню — как Мономах прогнал в горы, за Дон, хана Отрока, отца Кончака, — полоцкая княжна Ефросинья в книгу, сказывают, записала, а книгу ту продала Киево-Печерскому монастырю, чтоб люди долго помнили про подвиги наших дедов. Для того же и сам Митуса песни вещего Бояна записывает, какие еще помнят старики. Переклал с греческого на славянское письмо «Александрию». Помнишь, какую усладу принес тебе этот премудрый сказ о славном витязе Македонском?! И другие также с пользой читают его ныне. Вот этими добрыми делами и служит Мптуса Руси. — Воевода качнул вперед свои тяжкие плечи, удобнее умащиваясь в седле, повысил голос: — И труд его не меньше ратного подвига. Песнотворец что сеятель: сеет один, а сыты многие. А воеводой Дмитрию Трубчевскому не быть, сколько бы ни ходил с нами в походы. Не властна его душа повелевать людьми в кровавой сече, не дал ему господь такого дара. Вот и княжич Владимир также…

— Но Митуса и рос книжником! Он до двадцати лет сидел над свитками в Киевской Софии, потом учился в Галиче, в Праге… А Владимир на коне вырос. И не забывай, что Владимир — Ольгович!