Половодье

— Месешан все еще там?

— Да, никто оттуда не выходил. Я видел коммуниста в окне префектуры. Он выглядывал несколько раз.

— И говорил что-нибудь?

— Нет, молчал, только глядел, а в толпе говорили: смотри-ка, это Дэнкуш. Его на мякине не проведешь, зря ему префект и легавые пыль в глаза пускают!

— Так и говорили! Прекрасно, иди и стой на страже.

Оставшись один, Карлик подумал: «Это недурно. Если они так долго препираются, значит, префект не сдает позиции. Он, конечно, дрянь, но боится, чтоб не узнали, что я ему платил. И беспорядков боится. Хорошо, что они не заодно. Но будет трудно». Он приказал, чтоб ему принесли поесть, и ел неторопливо, смакуя каждый глоток. Во время еды его не беспокоили, что бы ни случалось.

Ел он медленно, отхлебывая вино из графина. Ни о чем другом не думал, чтоб не потерять вкуса еды. Блаженствовал. Он умел продлить удовольствие, как те, кто знает толк в наслаждениях. Если какая-нибудь мысль и приходила ему в голову, то она так или иначе касалась чревоугодия. Так, разрезая на тарелке отбивную, он улыбнулся и подумал: «За жизнь я съел, пожалуй, целое стадо свиней» — и словно увидел на просторном склоне у села, где родился, огромное стадо, которое тянулось до самого ясеневого леса, подымающегося к вершине горы. Свиней было несметное количество, они шли бок о бок, хрюкали, терлись друг о друга щетиной, рылом взрыхляли землю. Целое войско, грязное и счастливое, ждущее своей очереди попасть в жернова челюстей всесильного Карлика. Точно он был неким чудищем, готовым сожрать их не постепенно, а всех зараз.

Карлик довольно улыбнулся, и глаза его стали такими же маленькими, как у свиньи. Он подумал, что у него хватит денег, чтоб скупить всех свиней в стране и съесть их вместе со своей компанией, скупить и рогатый скот, и овец. Он еще раз с наслаждением откусил большой кусок мяса и засмеялся. И людей он мог купить и покупал не одного-двух, а десятки, сотни и делал с ними, что хотел. Он заурчал от удовольствия, словно свиная косточка ассоциировалась у него с перекупкой людей.

Проглотив последний кусок и выпив до капли вино, он откинулся на спинку стула, закурил ароматную сигару и размечтался: «Теперь бы еще бабу, чтобы тихонько подзадоривала меня, а я бы с трудом поддавался». И тут вдруг на миг прервалось его блаженство. «Что это я? Составляю завещание, высказываю последнее желание?»

Да, это была своего рода тайная вечеря, в одиночестве, без апостолов, без причащения плоти и крови, а лишь с мыслями о съеденном и выпитом, о жареной свинине, которую он поглотил со смаком, как ел ее всю жизнь.

«Меня убьют эти подонки, которых я столько времени держал за глотку, скармливал им только то, что хотел, и за ту цену, которую назначал. Они не успокоятся, пока не убьют меня».

Он почувствовал, как его прошиб холодный пот от затылка вдоль всего позвоночника, и в его голове одна за другой пронеслись две мысли: «Раздать им все зерно, все продукты из тайных складов? Толпа упадет на колени, благословляя меня… Или взорвать весь город. Разослать людей, заложить повсюду динамит, уйти в горы и смотреть, как взлетают на воздух жилые дома, префектура, примария[34], полицейский участок, а также церкви, школы, больницы, «Корона», где когда-то собирались господа, а теперь пьют и гуляют его дружки, дома помещиков и кварталы за железной дорогой, где копошится беднота. Чтоб ничего не осталось, ничего, кроме пустырей между трех рек, — как полное мусора ведро у подножия горы. Ливни и оттепели размоют руины, расчистят ровную сырую долину, а потом здесь осядут другие люди, будут пахать и сеять, радоваться удобренной почве. Тут будет «поле Карлика», на котором вырастет село Карлика, а затем и город Карлика, большой, красивый город в междуречье, пока и его не взорвет кто-нибудь другой в такой же миг, на грани жизни и смерти, и тогда это будет поле того, другого человека, его село и его город через две тысячи лет.

Карлик неподвижно сидел на стуле с сигарой во рту, великолепной сигарой, на которой держался пепел. Разрушительные мечты Карлика были грандиозными, словно предвидение настоящих исторических катастроф. Представляя себе попеременно картины гибели и восстановления, он глядел в пространство застывшими, невидящими глазами, затуманенными, оцепеневшими будто на веки вечные зрачками, как у покойников. Сидеть бы и сидеть так долгие часы подряд, следя за тем, как ширится опустошение и как его нынешние враги, которых он хотел одолеть, становятся его последователями, во всем подобными ему, и узурпируют названное его именем поле, или село, или будущий город.

Он резко стряхнул пепел, раздавил остаток сигары в тарелке с жирными объедками, и окурок погас, шипя и распространяя в комнате тяжелый запах. Карлик встал из-за стола и сказал себе: «Глупости, посмотрим, что будет, авось ничего и не случится» — и распахнул дверь.