Половодье

— Опасный интерес, — глухо заметил Пауль. — Самый опасный. — И в его памяти всплыла та же стихотворная строка, которую вспомнил и Сайрус Уорнер: «Hypocrite lecteur — mon semblable — mon frère». — Опасный, но завораживающий, ведь это и есть то познание, которое может посулить свободу.

— Или окончательное порабощение. Я знал, где нутро, как знал и то, где складывается структура верховной власти. До последней я не мог добраться, а до первой, исполнительной, — да. Все более или менее известные журналисты были под довольно заметным наблюдением тайной полиции. За мной тоже следовала тень, и однажды вечером я дал ей приблизиться ко мне. Тень хотела пройти мимо, прикрывая лицо полями шляпы, когда я остановил ее. «Позвольте!» — обратился я к ней. «Да, господин, чем могу быть полезен?» — «Видите ли, я одинок в этом городе, и мне хотелось бы пойти вместе с вами куда-нибудь выпить пива. Вы мне симпатичны». — «Тысячу извинений, — в растерянности ответил человек. — Тысячу извинений, но меня ждут. Я не могу вас сопровождать!» — и пытался удалиться, чуть-чуть приподняв шляпу. «Тогда разрешите представиться», — сказал я ему, вынимая из бумажника визитную карточку и банкноту в 1000 марок. «Нет, — ответил он, — я очень спешу. — И шепнул мне: — Это опасно, сэр!» — «О, если это опасно, то риск должен быть оплачен!» И кроме той тысячи, вынул из кармана еще одну, и еще. Три тысячи марок это уже маленькое состояние. У него сверкнули глаза, а голос стал еще глуше. «Может быть, в другой раз». — «Нет, во время другой смены это еще опаснее для вас!»

Он подумал и ответил: «Вы правы, сэр! Вы так богаты?»

Я глянул прямо ему в глаза с гордостью, достойной моего деда Бэрча К. Бэрча. Затем ответил: «Мое богатство — это уже не просто богатство. Оно давно превратилось во власть. Полмиллиарда марок!» — «Если бы у меня было столько денег, я бы ничем не занимался. А вы подвергаетесь риску». — «Вы даже не подозреваете, чем я рискую. Я немного эксцентричен». — «Это точно, сэр». — И глаза его жадно сверкнули.

Мы вошли в маленькую, очень маленькую кофейню, и я сказал ему: «Даю сто тысяч марок за то, чтобы двое суток просидеть заключенным в гестапо и чтобы никто об этом не знал».

Агент вытаращился на меня и проговорил: «Вы не эксцентричны, майн герр, вы просто спятили».

Но я надбавил цену, ему ведь нужно было делиться с другими. Он был слишком незначительным агентом, чтобы провернуть это дело самостоятельно. Я уплатил и добился своего.

Сайрус Уорнер умолк и, помолчав, добавил:

— Вот и вся история.

— Нет, это не главное. Расскажите все. Ведь у вас настоящий слушатель.

— Нет, это все. Я никому не рассказывал и нигде не писал об этом. Надеюсь, что никогда и не напишу, даже в моей будущей книге о насилии века. Я повидал расстрелы во время гражданских войн, виселицы, украшавшие города, как огромные гербы. Но там все было иначе. Смерть и истязания в полном одиночестве. Модель человечества, доведенного до младенческого состояния. Рыдания и стоны в умонепостигаемом мире… Это был бы скверный репортаж, слишком лирический. Тогда же я понял, что я отличный, великолепный журналист, но я не Достоевский. Эти вещи можно лишь вообразить себе, но не описывать. Вот и весь рассказ, больше я не скажу ни слова.

— Вы превзошли меня, сэр, — задумчиво сказал Пауль Дунка. — Вы видели целый завод, а я лишь жалкую мастерскую. Но и у меня есть преимущество. Я был не только очевидцем, я был участником. А это совсем другое переживание.

— Зачем же вы здесь?

— Без всякой цели. Но я очень рад, что познакомился с вами. Во всяком случае, мне не верится, что вы поможете этим господам снова прийти к власти. И старик знает это. Он сильный старик и не нуждается в иллюзиях. Он делает лишь то, что считает необходимым делать. Он пленник определенной системы ценностей, из которой ему не вырваться.

Сайрус Уорнер усмехнулся.

— Послушайте, — сказал он, — завтра рано утром я уезжаю на своей машине. Может быть, вы решитесь в третий раз начать жизнь — в другом месте?

— Не думаю, что смогу принять ваше предложение. Я должен быть здесь и закончить все здесь. Я должен расквитаться хотя бы со своей совестью. Остальные и не поймут, когда расплатятся.

— Как вам угодно. Я уезжаю ровно в восемь утра.

Сайрус Уорнер повернулся к другим сотрапезникам, которые слушали, не понимая, этот продолжительный разговор между журналистом и гостем.

— Ну, какого черта вы там лопочете? — недовольно буркнул доктор Влад, обращаясь к Паулю. — И по-английски ты знаешь, чертяка. — Затем яростно, как бы желая показать себя, схватил за плечо Уорнера и затараторил по-венгерски.

Уорнер засмеялся. Он понял одно лишь слово — «бомба», понял не только по звучанию, но и по выражению глубоко сидящих в орбитах глаз доктора Влада. И по движению его плеч и по тому, как тот оскалил зубы.

— Терпение, только терпение, — сказал Уорнер и снова рассмеялся.

Доктор Шулуциу заметил разочарование, охватившее его приверженцев, и решил поправить дело, подать хоть какую-нибудь надежду этим «бедным людям», за которых он был в ответе.