Половодье

А потом — удары, отмороженные ноги, покалеченные камнями, и все, что я тебе уже рассказывала. Поначалу я думала, что, рассказав, освобожусь от всего и смогу воскреснуть. Но тогда я ничего не понимала, я была голодна и мечтала только о еде, о том, чтоб поесть хоть раз досыта перед смертью! И не могла вспомнить, что такое сытость, потому что раньше никогда не догадывалась, что была сыта. И хоть разок еще отдохнуть, но об отдыхе я тоже ничего не помнила. Я только мечтала об этом, и через это прошли все, кто выжил. Выжившие возвратились, наелись, отдохнули, и все стало, как прежде, до того, как попали туда.

Мне по-своему повезло. Однажды пришел рапортфюрер и закричал: «Все, кто знает по-немецки, вперед!» Выступила вперед и я. «Только имейте в виду, — продолжал он. — Если мы поймаем вас хоть на одной ошибке или вранье, то вас освободят через трубу…» Нас осталось человек тридцать, женщин и девушек, к нам, выстроенным в ряд, подошли несколько чиновниц из центрального бюро или жен офицеров СС. Они разглядывали нас, переговаривались между собой и выбрали восьмерых. Мне, а я была одной из восьмерых, какой-то офицер сказал маленькую речь о счастье прислуживать немке, и та, которая меня выбрала, привела к себе домой, после того как я вымылась и переоделась в новую униформу.

Моя хозяйка, фрейлейн Хильда Гаст, ротенфюрер СС, машинистка в комендатуре, была немного старше меня, лет двадцати, некрасивая, плоская как доска, с длинным, тонким носом, который свисал до рта, и очень глупая, сентиментально глупая. Мне повезло. Это была не жестокая садистка-надсмотрщица, а просто чиновница, не имеющая никакого отношения к заключенным. Она только печатала на машинке списки мертвых и никогда не задумывалась над тем, что делает. Для нее это была работа — имена, факты, слова, буквы. Вначале она смотрела на меня с каким-то отвращением, без всякого сожаления, но и словно немного смущенно. Никогда в жизни она не имела служанки, а теперь у нее была рабыня, и она не знала, как с ней обращаться. «Если будешь опрятной и послушной, горя знать не будешь», — сказала она.

Через два дня она дала мне ломоть хлеба с маргарином. «Мне понравилось, как ты выгладила юбку. Ты хорошая девушка!» И мне хотелось отблагодарить ее. Я ничего не понимала в хозяйстве и с голоду отупела, как это и установила сама фрейлейн Хильда: «Ты тупица, но старательная!»

Я стелила ей постель, стирала, гладила, подметала комнату, до блеска начищала ей туфли.

За несколько недель я поправилась. Порой, когда я оставалась одна, я с наслаждением вспоминала прошлое, иногда тосковала и даже плакала, думая о смерти дедушки, словно он умер естественной смертью и я оплакиваю его, как оплакивают обычную смерть. Его смерть волновала меня, хотя тысячи людей умирали в десяти минутах ходьбы от домика Хильды — и эти убийства продолжались каждый день. До чего я дошла! Я была очень внимательна к своей хозяйке, предупредительна и почти совсем не боялась ее. Я знала, что ей нравится и делала именно так, как ей нравится. Когда она входила в комнату, я снимала с нее туфли и чулки, подавала тапочки. Я заметила, что ей понравилось, когда я однажды поцеловала ей ногу, и стала делать это каждый раз. Тогда она улыбалась, даже чуть-чуть краснела и приговаривала: «Будь старательной, послушной, и, хоть ты и тупица, тебе не будет у меня плохо!»

В те дни я не понимала, как унижаюсь. Это было естественно в моем положении, фрейлейн Хильда была моим спасением.

Но однажды она пришла домой раньше времени и застала меня в слезах. Я вспоминала дедушку, и тоска разрывала мне грудь. «Что случилось, дуреха!» — спросила она. Я рассказала ей о дедушке, о его смерти. Тогда фрейлейн Хильда рассвирепела и впервые побила меня. «Ишь ты, — кричала она, — я хорошо отношусь к ней, даю ей жрать, а она тоскует по мертвым старым жидам!» Взбешенная Хильда открыла для себя, что у меня есть и другие чувства, кроме унизительной признательности к ней, что у меня были родители, дедушка, личные воспоминания. То есть что я — человек. С той минуты ее словно подменили. Она нарочно унижала меня, била без всякого повода, и я стала бояться ее. «Я отправлю тебя туда — таскать камни с утра до ночи, чтобы ты там загнулась, раз не довольна здесь!»

Мне иногда даже хотелось этого, но она никуда меня не отправила. Она мучила меня и стала находить удовольствие в истязаниях. И подозревала, что я притворяюсь, безропотно все перенося. Ни за что ни про что она била меня по лицу и говорила: «Признавайся, ты в душе проклинаешь меня, тебе самой хотелось бы дать мне пощечину, ты мечтаешь о моей смерти!» — «Нет, фрейлейн Хильда!» — «Врешь, мерзавка… Знаю я вас, дегенератов…» И снова била меня. «Признавайся, что ненавидишь меня!» — «Нет, — кричала я, — я не ненавижу вас». — «Значит, любишь меня?» — «Да, фрейлейн!» — «За что? За то, что и бью тебя, неблагодарная скотина? Ничего, скоро будешь обделываться, едва заслышав мои шаги».