Половодье

Григореску, Дэнкуш и остальные члены бюро отправились на машине к вилле Грёдль. Здесь толпа была уже не так многочисленна, люди разбились на группы. Время от времени все же раздавались еще угрожающие Карлику возгласы. Перед джипом народ расступился, и Григореску вышел из машины.

— Добрый вечер, — поздоровался он.

Ответ был вялый, — очевидно, народ узнал членов бюро, но не очень был к ним расположен.

— Выйди и все скажи им, дядя Георге, — крикнул кто-то.

И Георге, сцепщик, вышел вперед, спокойно и вежливо приветствуя вновь прибывших:

— Добрый вечер, господа!

— Не такие уж мы господа, — поправил его Григореску и протянул ему руку, представляясь: — Меня зовут Григореску, я из Центрального комитета партии.

— О́нэ, Георге, — представился и сцепщик. — Железнодорожный рабочий. Хочу сказать, чтоб вы знали. Мы не вернемся на работу, пока не добьемся правды. Сначала вы были с нами, а потом раздумали. Тогда мы создали свой комитет действия, мы не раздумали. Так что извольте это знать, а префекта уберите — речь идет не только о Карлике.

— Вы намерены объявить политическую забастовку? — спросил Григореску.

— Не знаю, политическая она или нет. Но так дальше не пойдет.

Григореску задумался. Он впервые разрешил себе предаться воспоминаниям, хоть у него и была великолепная память. Долгие годы, в особенности с 23-го августа[37], когда он был освобожден из заключения, он не позволял себе предаваться воспоминаниям. Принимал решения, отвечая самому себе на вопросы: что нужно делать? Кто должен сделать? Каким образом? Он работал с утра до ночи, разъезжая по стране, возвращаясь и докладывая о проделанном, получал новые задания и выполнял их. И лишь однажды за весь этот период отвлекся от своей работы — отлупил двенадцатилетнего сына, найдя у того пистолет. С тех пор он вряд ли видел свою семью. Работал без выходных дней, как-то взял два дня отгула, которые проспал почти без перерыва, и опять почувствовал себя бодрым. Его тело и ум работали, как хорошо отрегулированная машина, созданная для того, чтобы действовать по 18 часов в сутки.

На этот раз он задумался не только потому, что требовалось разобраться в создавшемся положении. Забастовка теперь — это серьезное дело. Он за свою жизнь не раз организовывал забастовки и знал, что никто с легким сердцем не принимает такого решения. «Запретить им нельзя, — думал он. — Но и уступать тоже нельзя, ведь они требуют того, чего мы не можем дать немедленно».

— Послушай, дядя Георге, — просто сказал он, — перед тем как объявить забастовку, напиши на бумажке требования и приходи часа через два в комитет, потолкуем. Если понадобится, организуем и забастовку.

— Не понимаю, вы сами организуете ее? — спросил Георге.

— А кто же? Конечно, мы и профсоюзы. Забастовка иначе не делается. Возьмите меня в советники. Буржуи не очень-то разумеют в этих делах.

— Не очень, это правда. Но и вы не умеете их приструнить. И сами берете себе в советники буржуев. Значит, мы квиты.

«Он зубастый, злой и умный. Как же это он не примкнул к нам? — подумал Григореску. — Видно, пользуется авторитетом. Выступает от имени всех!»

— Пусть будет, как говоришь, дядя Георге, — сказал он ему, как старому знакомому (в каком-то смысле, так оно и было, он уже встречал подобных людей). — Но повремените часа два. Если что — переходите к действиям. Я же повторяю свое предложение: возьмите меня в советники. Я в этом разбираюсь лучше, чем господин министр Шулуциу.

— Ну что же, сейчас дело к ночи. Мы не на работе. Подождем два часа.

— А на вокзале кто-нибудь работает?

— Конечно. Там господин начальник, — ответил Георге.

Лишь тогда Григореску поглядел на затемненную виллу пристально, с напряженным вниманием. Потом круто повернулся.

— Итак, до встречи через два часа. А пока — смотрите в оба, чтобы не испарились наши «клиенты», — сказал Григореску и сел в машину. Затем обратился к Дэнкушу: — Какого черта вы допустили такое? Пришло бы в голову оппозиции воспользоваться этим случаем, поглядели бы вы, в какой попали бы переплет! Забастовка, организованная царанистами против правительства, возглавляемого коммунистами! Красота! Лучше бы не начинали, чем бросать на полпути.

— Мы получили такие инструкции, — тихо сказал Дэнкуш. — Но я понял, что тут произошла ошибка.

— Хорошо, что хоть это понял, — ответил Григореску и умолк.

В здании комитета их уже ждал прокурор Маня, с невозмутимым видом сидевший на стуле. Если его вызвали теперь, когда кто-то прибыл из Бухареста на самолете, значит, он не ошибся. Если его оставят в должности, все будет ясно. Когда в дверях показался Григореску, он встал и представился.

— Прокурор Юлиан Маня. Мне сообщили, что вы вызывали меня.

Григореску внимательно посмотрел ему в глаза, словно взвешивал его. Экзамен он выдержал — в мыслях Григореску мелькнуло одно только слово: «Годится».

— Пойдемте-ка в кабинет поговорим, — предложил он прокурору.

Он вошел первым и пригласил того сесть. Сам же лишь прошелся взад-вперед, чтобы размяться, и остался стоять. Он летел в самолете, проводил совещание, сидел в тесной машине и весь занемел.