Половодье

Войдя в кабинет, Дэнкуш шагнул по направлению к префекту. Секретарша заботливо затворила за ним дверь. Префект лишь бегло глянул ему в лицо, а потом он видел уже только расплывающийся силуэт Дэнкуша, который показался префекту огромным, хотя Дэнкуш был человеком среднего роста, скорее даже невысоким; Флореску почувствовал, что у него отяжелели, будто затекли руки и ноги, — стали такими тяжелыми, что каждое движение требовало от него нечеловеческого усилия. Ему почудилось, будто и сам он какой-то свинцовый, чересчур большой и тяжелый для этого слишком узкого и душного мира, где все предметы вдруг стали увеличиваться в размерах, в особенности этот огромный молчаливый силуэт, что надвигается на него и растет с каждым шагом, заполняя собой все пространство, в котором он, Флорикэ Флореску, отныне приговорен жить.

Чего надо от него всем этим людям? Ведь он желает им только добра, он не виноват, совсем не виноват, он попал в колеса механизма, который перемелет его, но раньше он задохнется, потому что эти люди заняли вокруг все пространство. И почему они не оставят его в покое на его маленьком месте? Ведь он никому не мешает, он несчастный, незаметный человек. Он понятия не имел, какие страшные внешние силы посадили его на это опасное место, узкое и, наверное, скользкое и неустойчивое, в этот кабинет с тяжелыми занавесями и тяжелой мебелью, с серебряными подсвечниками, точно предназначенными для погребальных церемоний, в тяжелом уродливом здании, в городе, где люди замкнуты и неприветливы, ни в чем никому не признаются и в тайне держат свои мысли и планы. В этом краю давящего голого камня, в постоянно меняющемся мире, в краю, через который то с запада на восток, то с востока на запад проносятся бронетанковые войска, попирая его спокойствие.

За какую-то минуту (а может быть, и меньше) префект Флорикэ Флореску, бывший депутат, важная персона в городе и уезде, человек, известный и ценимый многими сильными мира сего, забыл о своем высоком положении в обществе и увидел себя почти таким, каков и был на самом деле, — заурядным обывателем, который с малолетства хотел всего лишь просуществовать, спокойно протянуть отпущенные ему свыше дни. Жизнь его была не целеустремленным движением вперед, а случайностью, и надо было ее как-то завершить. Вот он и пытался постоянно найти укрытие, его стремления всегда сводились к защите, даже состояние, маленькое состояние, которое он нажил, тоже служило лишь защитой, было всего лишь панцирем против агрессивности окружающего мира; но теперь вдруг открылось, что его обогащение, скорее всего, тоже отражает жестокость этого мира и, возможно, приведет Флореску к гибели.

Префект был потрясен этой внезапной встречей с самим собой: у людей, подобных ему, это бывает лишь короткой интермедией между приступами страха, когда вся прожитая жизнь, как будто хорошо известная, распахивается перед ними, как нечто почти непостижимое. В самом деле, если бы в эти мгновения он проявил свои чувства до конца, если бы у него достало силы быть самим собой хотя бы в этой своей ипостаси, он тихонько захныкал бы в своем кресле, закрыл бы глаза, бессильно соскользнул вниз и дал бы унести себя куда угодно — лишь бы не решать, лишь бы не говорить и не действовать.

Но префект не захныкал, потому что именно погружение в самого себя приблизило его к жизненным источникам, его питавшим, и он вспомнил все сыгранные роли, все живые события, все признания в вере, которой у него не было, потому что все ему было глубоко безразлично и он ни во что не вникал. Демократия, свобода инициативы или, наоборот, самый суровый контроль, фашизм, антифашизм, буржуазия, пролетариат, социализм, новый мир или мир старый, — все это были для него просто слова, выдуманные другими людьми, а ему оставалось только их повторять. Сидевшая в нем живучая маленькая тварь, вынужденная принимать обличие, свойственное времени, — все равно что носить галстук и брюки, а не юбку, фустанеллу или тогу — вызывала в нем защитную реакцию, диктовала своего рода подхалимство, проявляющееся в жестах и словах. Он резко вскочил с кресла и протянул посетителю обе руки с преувеличенной, шутовской приветливостью, рожденной страхом, идущим из самых глубин его существа, — словом, быстро вернулся в мир, каким себе его представлял.