Половодье

— У меня срочное и секретное послание для господина Шулуциу.

— От кого же? — спросил мужчина.

Тут дело стало запутанным. Он предпочел бы назвать другое имя. Смешно ведь при таких обстоятельствах выговорить: «От моей бабушки». Уместней было бы — от короля, от принца или в крайнем случае от графа или графини. Но деваться было некуда, и он сказал правду:

— От госпожи Дунки.

— От госпожи Дунки? — удивился мужчина, словно никогда не слышал о старухе (он и действительно не слышал). — Кто такая госпожа Дунка? — быстро спросил страж (его можно было даже назвать начальником стражи, и это не было бы преувеличением со стороны Григоре). Но имя Дунки все же что-то говорило этому человеку, он не стал ждать объяснений мальчика, а протянул руку и сказал: — Хорошо, давай послание.

— Я должен вручить его лично и ждать ответа, — воспротивился Григоре, твердо решивший проникнуть в тайну.

Мужчина в серой шапке пристально посмотрел на него:

— Ладно, обожди здесь. — Перед тем как уйти, он еще раз спросил: — А как зовут госпожу Дунку?

— Иляна Дунка, вдова доктора Титу Дунки.

Эти сведения не произвели на мужчину ни малейшего впечатления, он повернулся и тут же скрылся за елями. Около четверти часа никто не приходил, и Григоре был готов уже позвонить еще раз, решив, что про него просто забыли. Он не сомневался в особой важности послания, которое должен был вручить, и протянул руку к звонку, но тут как раз человек вернулся, вынул из кармана ключ и отпер калитку:

— Пожалуйста, входите.

Григоре с удовольствием отметил про себя перемену — страж на этот раз не назвал его «мальчиком» и перешел на «вы». Потому он важно кивнул и прошел за ограду, мимо елей к таинственному дому. Страж распахнул перед ним двери и пропустил его вперед. Григоре шагнул через вестибюль в просторный салон, обставленный, словно зал ожидания, несколькими креслами и низкими столиками. Обитые бархатом стулья с высокими спинками выстроились вдоль стен. Единственное окно, выходящее во двор, было зашторено и вдобавок затенено деревьями, потому в салоне было сумрачно и как-то загадочно, словно гостям здесь было ни к чему рассматривать друг друга. Массивный камин украшали большие бронзовые часы, которые размеренным тиканьем подчеркивали тишину зала. Медные канделябры в нишах и позолоченные статуэтки, расставленные по столикам, отсвечивали каким-то странным блеском.

Страж предложил подождать в салоне, и Григоре опустился в кресло. Через несколько минут вошел моложавый плотный мужчина высокого роста. Он не в пример торжественному и таинственному охраннику приветливо улыбнулся. Григоре поднялся с кресла, а вошедший протянул ему руку:

— Рад вас приветствовать в этом доме.

Григоре вежливо поклонился, как джентльмен джентльмену, и ответил на рукопожатие.

— Вы, если не ошибаюсь, сын Ануки?

— Да, — ответил Григоре, польщенный тем, что здесь его личность не лишена известности.

— А как поживает ваша бабушка?

— Благодарю, хорошо.

— А горемыка Пауль?

Тут Григоре запнулся и ограничился тем, что пожал плечами.

Вошедший, по-видимому секретарь и приближенный хозяина, еще раз сердечно улыбнулся, возможно, чтобы сгладить откровенно выраженное отношение к Паулю, и добавил:

— Когда-то мы были с ним большими друзьями, несмотря на разницу в возрасте — он постарше меня… Позвольте получить письмо, я передам его адресату. Обождите здесь, прошу. — Он снова улыбнулся: — Мне очень жаль, что я не могу ничего вам предложить для развлечения. Но вам не придется долго ждать. — Он взял письмо и ушел в ту же дверь, откуда появился.

Григоре пытался угадать, кто этот человек, который, казалось, знает о нем все. Он не помнил, чтоб они когда-нибудь раньше встречались. Пришлось отказаться от мысли установить его личность. Григоре стал осматриваться, разглядывая статуэтки, стулья с высокими спинками, мебель, которую теперь ясней различал в сумеречном свете — глаза привыкли к темноте. Но и это скоро надоело, он заскучал. Фамильярный и такой естественный тон того молодого человека как-то развеял торжественность момента, и поэтому Григоре без лишних слов передал ему письмо, переставшее казаться «посланием». Но время шло, и он опять подумал, что задержка может быть объяснена только важностью письма, требующего серьезного решения, и, значит, оно было все-таки «посланием».

В доме стояла полнейшая тишина, и это нравилось мальчику. Не слышно было обычной домашней возни, не рубили мясо на кухне, не звенели тарелки, стаканы, посуда — самые неизбывные звуки городских квартир, где с утра до вечера готовили еду и где самое оживленное, шумное место — кухня. Не слышно было и детских голосов, хлопанья дверей, шороха длинных платьев старых женщин, хождения по комнатам. Не суетились горничные, не роняли вазы, вытирая с них пыль. Дом казался погруженным в нескончаемые сумерки, словно в нем совершалось священнодействие, охватившее и господ, и слуг, и все живое. Камин был теплый, но огонь уже погас. Лишь устало тикали бронзовые часы.