Половодье

Был, доложу вам, Ляпин неповоротливым, добродушным парнем лет двадцати пяти. Все очень сильные люди, заметьте, безобидные. Водилась за ним только слабость: любил в шашки играть. И пусть бы только в свободное время, в общежитии или там в клубе. Так нет. Даже на работе, в обеденный перерыв, прямо на лесах. Сжует, бывало, быстрехонько свой обед, достанет из кармана картонную в квадратиках доску и бренчит костяными шашками в кармане: приглашает охотников. А таковых стало появляться в бригаде все больше и больше. Но Ляпин обыгрывал каждого. Пришел он к нам на стройку из пожарников. Ну, а пожарники, известно, по этим делам — непревзойденные мастера.

Так вот на второй или третий день произошел у Ляпина со своей подручной конфликт. Строили мы тогда дом. Третий этаж вели. Помню, я спустился вниз о растворе позаботиться. Слышу, крик, ругань наверху. Неладно, думаю. Прибегаю. Стоит моя новенькая напротив Ляпина, словно цыпленок напротив петуха, и честит его почем свет стоит. Глаза у нее острые, колючие, кулачишки в рукавицах сжатые. Ни дать, ни взять, сама злость в образе девичьем.

— В шашки резаться научился, а к своему кровному делу наплевательски относишься, — слышу я. — Что если тебе бросить в лицо пригоршню раствору да и пустить по улице. Каково людям будет на твою вывеску смотреть? Молчишь?

Ляпин, действительно, стоял перед нею, словно рот ему зашили. Только глаза сделал круглые.

— И откуда, скажите, взялась такая, — наконец, вымолвил он.

— Узнать бы, какой дурак тебе пятый разряд присвоил?.. Я бы третьего пожалела.

Чувствую, меня задело. И не рикошетом, а прямой наводкой.

— В чем дело? — спрашиваю. Спокойненько этак, хотя и поднялось во мне тогда нехорошее что-то.

— Федор Федорович, посмотрите, пожалуйста, стену, — вскинулась Анна Бороздина.

— Какую?

— Ту, что сложили.

Нагнулся я, окинул взглядом и ничего не заметил.

— Ну, какова?

Смотрю я в ее прищуренные глаза, но опять-таки ничего не понимаю.

— Знаете что, молодые люди, — говорю им, — не поднимайте рыночную перебранку и приступайте немедленно к работе. А стена, девонька, кирпичная, за помните, кирпичная.

— Трудненько, уважаемый Федор Федорович, определить, кирпичная ли она. Вы с улицы посмотрите на дело рук своих.

— Дельный совет, — на мое плечо сзади опустилась чья-то тяжелая рука.

Поворачиваюсь. Сергей Николаевич, наш прораб, собственной персоной. Стоит, смотрит этак испытующе, словно спрашивает: «Ну, что скажешь?». Потом переводит взгляд на Анну Бороздину.

— Как вас звать-величать, девушка?

— Анна-каменщица, — бойко ответила она. И хоть бы глазом перед начальством моргнула.

Сергей Николаевич приветливо улыбнулся ей и пригласил меня с улицы посмотреть «на дело рук своих».

Боже мой, какая неприглядная картина предстала перед моими глазами. Половина лицевой стены дома, где вел кладку Ляпин, вся закидана раствором, в безобразных подтеках. А ведь дом-то не предназначен под облицовку.

— Поняли, почему произошло? — спрашивает Сергей Николаевич.

Как мне, старому воробью, не знать. Все дело тут заключается в расстиле раствора под очередной ряд кирпичей. Его надо сначала класть в виде продолговатой грядки, а затем разравнивать в ленту. При этом раствор следует расстилать так, чтобы он не доходил до края ряда на два-три сантиметра. Ляпин же не соблюдал этих сантиметров. Вот и получилось, что кирпич при укладке выжал раствор, который и разползся по стене.

С тяжелым чувством поднялся я наверх. А тут Сергей Николаевич еще как бы придавил меня.

— Ну, Анна-каменщица, — сказал он, — покажи, как надо строить.

Та не заставила себя долго ждать. Схватила лопату-ковш и — раз-раз! — набросала на постель под верстовой ряд раствор. Разровняла его, крикнула: «кирпичи!» и пошла работа. Ловко получалось. Залюбовались мы.

— Какой у нее разряд?

— Вроде, пятый, — отвечаю.

— Не вроде, а точно. Видно по хватке. Нехорошо, Федор Федорович, специалистов на подноске кирпичей использовать. Не положено.

Покраснел я, как мальчишка. А виновник всего, Ляпин, стоит рядом, не сводит с Анны-каменщицы совиных глаз и как-то глупо улыбается.

III

С тех пор Анну Бороздину вся бригада заглазно стала звать Анной-Каменщицей. Вся, кроме, кажется, Ляпина. Чем-то этаким, доложу вам, пленила она нашего Ермака Тимофеевича… Уж не тем ли, что крепко однажды его пристыдила. Девчата к Анне просто липнуть стали. Да и она, надо сказать, каждую из них защищать от несправедливости готова. А их в бригаде стало уже одиннадцать. Жили они в двух комнатах общежития — в двенадцатой и тринадцатой.

Признаться, я редковато заходил к своим рабочим. Знал, общежитие — хорошее, не жаловались. Но как-то в субботу заглянул. Смотрю, дверь тринадцатой комнаты открыта. Там сидит, не подумал бы, Ляпин. Гитару настраивает. Спрашиваю, где хозяева. А он вместо того, чтобы ответить, растопырил передо мной свою пятерню, шириной этак в два утяжеленных кирпича, приложился ухом к двугорбию музыкального ящика и шикнул: тише, мол.