Половодье. Книга первая

— Сесть!! — что есть мочи крикнул Качанов.

— Ну, вот… Ты опять за свое, — Яков, тяжело вздохнув, сел. — Спрашивай.

— Я жду ответа на свой вопрос об убийствах и связях с бандитами.

— Я ничего не знаю. В штаб меня сход выбрал. Нельзя было отказаться. Сорока тоже в штабных ходил.

— Твой брат скрывается?

— А чего ему скрываться? Он коней не воровал, не дрался. Правда, одно время его самого побили.

— А тебе известно, что Роман Завгородний является связным у кустарей?

— Брехня! Поклеп!

— Ты будешь отвечать по-существу?

— А ты что, глухой?

Распахнулась дверь, и в кабинет вошел Марышкин. Пробарабанил пальцами по столу. Не взглянув на Завгороднего, обратился к следователю:

— Допросили?

— Нет. Пока нет.

— Запирается?

— Да.

— Э-э-э… Напрасно, Завгородний, напрасно. В твоем положении от смертной казни может спасти только чистосердечное признание. Мы располагаем документами, людьми, которые свидетельствуют о твоей виновности. Этого достаточно, чтобы… э-э-э…. приговорить тебя к расстрелу. Вот именно!

— Ни в чем я не виноватый. И точка!

— Э-э-э… Только чистосердечное признание…

— Да я же правду говорю. Правду… — как бы нехотя, протянул Яков.

— Только чистосердечное признание. Впрочем, ты подумай. Мы дадим тебе день-другой на раздумье. Это бывает полезно. Э-э-э… Вы не применяли к Завгороднему никаких мер воздействия?

— Нет. Пока нет, — ответил следователь.

— И это оставим до следующего раза. Я полагаю, что Завгородний понимает свое положение. Он будет благоразумным. Благо-разумным…

Милиционеры, провожая Якова до тюрьмы, недоумевали, как мог уйти от Качанова в добром здравии человек, который оказал сопротивление при аресте. Таких обычно отливали водой и на подводе увозили в «пересылку».

38

Арест писаря и Терентия Ливкина встревожил кустарей. На одной из заимок у Шаповаловского колка горячо обсуждали случившееся. В полумраке нетопленой избушки слышался резкий, скрипучий голос Петрухи:

— О связях Терентия Ивановича с нами в селе не знали. До последнего времени это не было известно и милиции. Когда каратели сгоняли людей на площадь, Марышкин сам распорядился, чтобы Терентия Ивановича не трогали. Мол, человек он смирный и политикой не занимается. Значит, кто-то донес недавно. Но кто? Кто?..

Обычное спокойствие изменило Петрухе. Сидя на заиндевевшей соломе, он нервно мусолил концы усов, закрученные в колечко. То и дело обводил всех острым взглядом. Гадал: не проговорился ли кто из кустарей?

— Может, Терентия за прошлые дела? — осторожно высказал догадку Волошенко.

— Нет, — возразил Петруха. — Его взяли вместе с Митрофашкой. Не иначе, как фельдшеров квартирант предал. Эсер. Донес и дай бог ноги! В Омск укатил!

— Он и есть! — согласился Мефодьев. — Прохлопал Тереха. Да и мы тоже. А ведь предупреждал красногвардейский комиссар насчет этих самых социалистов. Все они предатели!

— Домитинговал Ливкин. Сам виноват, — озабоченно вздохнул Мирон Банкин. — Упустили мы квартиранта. Надо было его следом за Сорокой и Жбановым израсходовать!

— Кабы узнать, где упадешь, — в раздумье проговорил Зацепа. — А теперь чего после драки кулаками махать? Да и не шибко я верю в предательство Рязанова. С ним Терентий держал ухо востро. Дружба — дружбой, а табачок врозь. Не мог знать Рязанов всего о Терентии! Потому и не верю.

— И я не верю! — голос Горбаня прозвучал убежденно. — Не верю!

Ефим вскочил, сделал нетерпеливый жест в сторону Петрухи:

— Так чего ты нам головы морочишь?

— К слову пришлось. Интересно, будут ли еще аресты? Может, разведку пошлем на Галчихинскую дорогу?..

Тогда-то и отправились по логу в объезд села Касатик и Зацепа. Им удалось незаметно проскочить в бор и вести наблюдение с его опушки.

В ожидании разведчиков каждый был занят своим делом. Мефодьев и Волошенко поехали к ближним кладям за соломой. Не лишне иметь корма у пригона на случай бурана. Да и в избушке хоть волков морозь. Наносить внутрь соломы — теплей будет.

Петруха починял распластанную полу тулупа. Застывшие руки не гнулись, и он растирал их, грел дыханием.

— Брось! Жинка залатает, — говорил ему Банкин. — А то и вообще надо подаваться в теплую сторону, к Туркестану. Оно, конечно, далеко, да что поделаешь! Зиму там скоротаем, а весною увидим. Может, обратно в Покровское…

— В Туркестан, говоришь? — живо переспросил Петруха, с трудом продергивая застрявшую в овчине иголку.

— Все лучше, чем по заимкам шляться. С восстанием у нас не вышло. Так чего сидеть тут?

— В самом деле, чего сидеть? — Горбань пристально посмотрел на Мирона. — Да-а… Я давно спросить у тебя собираюсь. Вот ты издалека к нам приехал: из самого Херсона. Документы предъявил. Все, как следует быть. С нами теперь живешь. А домой-то тебя потягивает?

Банкин ответил не сразу. Неторопливо достал из кармана полушубка кисет, свернул цыгарку. Высекая кресалом искру, заговорил:

— Как тебе сказать? Тянет домой. Дружки там, товарищи. Да через фронт не сиганешь.

— Верно… И вот еще что… Молчаливым тебя, Мирон, не назовешь. Душа у тебя открытая. Вот как на ладошке! А про свою работу в Херсонском Совдепе что-то мало рассказываешь. Или скромничаешь?