Половодье. Книга первая

— Еще бы! Мы с Борисом Владимировичем у черта в зубах побывали. С Пинских болот начали. Он на всем фронте самый отчаянный был. Партизанами, что к германцу в тыл шли, полагалось командовать тому офицеру, которого собрание офицерское выберет. И только, значит, спросили: кого желаете? И все в один голос: Бориса Владимировича! Вот кто он такой! За такого человека и жизнь положить можно. Да мы с ним до самой матушки Москвы дойдем! Недаром его большевики опасаются и промежду прочим такую реляцию придумали, что кто хошь застрелит его и в ответе не будет. Не в законе он был при Советах.

— Да неужто так? — поразился Александр.

— Вот ей-богу! Только у Совдепии руки коротки достать нашего атамана. А он их, антихристов, достанет! Вот помяните мое слово.

— Оно точно! — согласился Антон. — А это куда нас? Ребята толкуют: под Екатеринбург, дескать.

— Не должно. Мой поручик будто Вспольск называл.

— Какой же там фронт?

— Известно, что фронта там нету, а раз надо, значит, надо. Может, новое формирование какое, — высказал догадку Пантелей. — Вспольск! Ей-богу, Вспольск!

— Главное — патроны выдали. По пятьдесят штук. Мы вот тоже думаем, что неспроста. Не воробьев же стрелять. А во Вспольск хорошо бы! Все поближе к дому… Ишь, как саднит, стерва. Грудь еще ничего, а пузо покрепче припекло, — Александр расстегнул воротник гимнастерки и подул себе за пазуху. — Теперь лучше. Однако ночью шибко плохо было.

Пантелей сказал серьезно, с достоинством:

— Без этого промежду прочим нельзя. Это вроде как верность твоя атаману и братство отрядное общее. Понимать надо!

— Да мы понимаем, дядя Пантелей. Мы ничего… Терпимо.

— А может, ребята, дома побывать придется. На свадьбе гулять будем! Сначала выпорю Нюрку, потом Романа оженю. Фордыбачится, паскуда. Родниться со мной не хочет. Так я ему покажу кузькину мать! Меня, брат, не трожь, а то худо будет!

Вдали, за семафором, гулко прокатился паровозный гудок. Со стороны Ново-Николаевска, вздрагивая на стрелках, к станции подходил пассажирский поезд. По перрону забегали железнодорожники, из здания вокзала вышел наряд конвойцев.

— Освободить первый путь! — взлетела над толпой чья-то команда.

Пантелей бросился к водогрейке, увлекая за собой Александра и Антона. Добровольцы с любопытством разглядывали подходивший состав. Зеленые вагоны с открытыми окнами были забиты солдатами. Люди висели на подножках, сидели и лежали на крышах.

— Чехи, — определил Пантелей. — На фронт едут. Непривычны к Сибири. Вот и мерзнут. Сказывают, в ихней Чехии много теплее супротив нашего.

На перроне заметалась чужая речь. Из вагона первого класса высыпали и рассеялись по станции люди в серых френчах. Они отчаянно жестикулировали, осаждая железнодорожников.

— Про ресторан спрашивают. А тут его отродясь не бывало. Да ведь где им знать! Чужаки, — заметил Пантелей.

Вдоль вагонов прибывшего поезда прошмыгнул во главе наряда конвойцев отрядный офицер. Антон и Александр узнали в нем белобрысого поручика, навестившего добровольцев в «карантине».

— Наш знакомый, — улыбчиво сказал Верба. — Душевный офицер. По-простому разговаривает. Только вот на большевиков вроде как не совсем сердитый. Помнишь, Антон, как он нам объяснял: большевики, мол, тоже люди? А?

— Так говорил? — переспросил Пантелей. — Да он этих самых товарищей живьем в могилу закапывает. А то горло вырвет или пузо вспорет. Как было, к примеру, в станице Степной и на Белорецких заводах… А ежели с вами по-простому, так он всегда этаким манером новобранцев принимает. Как будто и не допытывается, кто ты и откуда, а уж ему все видно. Что добровольцы или наш брат, солдаты! Офицеры его боятся, потому как он всему голова.

— Кто же он такой? — шепотом спросил Бондарь.

— Начальник контрразведки. Лентовский ему фамилия. И не приведи вас господь попасть в немилость к поручику Лентовскому. Уж лучше на свет не родиться, — перекрестился Михеев. — Истинный крест — лучше!..

Когда поезд с чехами ушел, начали погрузку другие роты и казачьи сотни. На мглистом, сыром рассвете эшелоны отряда атамана Анненкова двинулись на Вспольск.

5

В золото и бирюзу убрала Покровское осень. Шуршит, кружится мертвая листва под ногами прохожего, вьюжится по селу.

Раздеваются березы. Машут белыми, гибкими руками, зовут кого-то. Снимают наряд вербы. Вольно им, обнаженным, стоять у дорог.

Одни сосны по-прежнему кутаются в роскошные зеленые платья, осуждающе глядя на своих ветреных подруг.

Осень вызывала у Романа чувство необъяснимой грусти. Хотелось идти куда-то, затеряться в степном просторе или лечь на копну душистой соломы и долго-долго смотреть на чистое небо. Главное — ничего не жалеть, ни о чем не думать. А если уж думать, так не о том, что минуло.