Польская фэнтези

Ее портреты, несколько лет назад написанные княжеским художником, спалили, имущество конфисковали в пользу Фонда Финансирования Княжеских Любовниц. Своевременно предупрежденная, Йони чудом избежала смерти. Однако, надо сказать, попала из огня да в полымя — и даже в огненный смерч.

Сейчас все трое возвращались в Кальтерн. По дороге их вдали миновал одинокий рыцарь, скорее всего — странствующий. Пока ехали, Йони успела наобещать им полкоролевства, так и не увидев ни следа реакции на их каменных лицах. Потом, когда они уже оказались в подвале, она кричала так, словно с нее сдирали кожу, а не одну из одежд. Когда Безымянный Палач увидел ее нагой в неверном свете факела, сердце его растаяло, словно воск, зато другой орган с жизненно важным значением затвердел, будто камень. Он почувствовал внутренний конфликт между желанием произнести страстную речь от имени Бога (вроде бы) Безмолвного со столь же страстным возбуждением, охватившим его.

— Что вам от меня нужно?! — крикнула Йони так, что задрожали стены.

У палача сердце разрывалось, а руки потели, поэтому он отхлебнул из запотевшей бутыли, заполненной вином, выдерживаемым при подвальной температуре. Одного глотка оказалось мало, пришлось не откладывая прикончить остальное.

Он уже начал подумывать, а не отпустить ли девушку на свободу, — и отпустил бы, не будь рядом Мори. Возможно, они даже жили бы вместе долго и счастливо, нарожали кучу красавцев ребятишек, которых он понемногу посвящал бы в премудрости палаческого искусства.

Он тряхнул головой и отогнал мысли, недостойные палача. Ведь профессиональный палач не знаком с жалостью, а уж если они — палач и жалость — каким-то путем встретились, значит, самое время бросать ремесло.

Он еще мог бы втолковать себе, что Йони — всего лишь беззащитная жертва, которая никому не вредит, ну, может, не считая Беспалого Сорма и его законной супружницы, да к тому же она не знает ничего настолько важного, что стоило бы из нее вытягивать при помощи пыток. Кроме того, палач помнил старый девиз палаческого цеха: «Когда вопрошает пытка, отвечает боль», а это означало, что причинять боль ради получения информации бессмысленно. Ведь палач мог втолковать любому все что угодно, причем такое, что не имело бы ничего общего с так называемой объективной истиной. Жертв истязают ради самого истязания, как любовью занимаются ради самой любви, а искусством — ради самого искусства.

Единственным смыслом бескорыстного истязания могло быть еще «речение» от имени Бога. Лишь эта последняя мысль окончательно укрепила палача в бесчувствии.

— Вы хотите меня убить, правда? Почему? — сквозь слезы спросила Йони.

— М-да, — буркнул Мори, переодеваясь в палаческую робу. — Тянешь, значит...

Вид нагой женщины не вызвал у Мори никаких эмоций. Ни одна женщина не в силах была этого сделать. Любовь для него была не более чем стилистическая фигура, которой он пользовался, занимаясь своей поэзией. Физическую любовь он считал орудием, служащим разветвлению древа рода Мори. Бывало, смерть, будто сдуревший садовник, подрезала ветки как попало, тогда Мори волей-неволей приходилось браться за любовь.

Близился вечер. Когда медленно, как бы нехотя, наконец опустилась тьма, палачи взялись за дело.

Йони никак не могла поверить в близость своего сошествия из этой юдоли слез. Как любой юный человек, она не вполне осознанно, но все же считала, что в принципе она бессмертна.

Она ошибалась.

Тем временем Мори принялся декламировать свои вирши, воздушно-легкие, как палаческий топор. К счастью, Йони не могла похвастаться особой утонченностью ума, поэтому поэма не доставила ей большого удовольствия. Ей даже пришлось прикидываться заинтересованной.

Поэма Мори тянулась, как кишка из выпотрашиваемой свиньи. В большом сокращении поэма была посвящена невероятной любви, коей воспылал некий соловей к привлекательной воробьихе. Затем шло подробнейшее описание пташки: ее круглой грудки и изящных ножек. Ни слова о перышках и клюве. Помехой буйному развитию романа оказалась разительная разница в характерах обеих птиц. Соловей, как всякий соловей, любил петь, причем не только когда брился, воробьихе же его голос не нравился. Поэтому она постоянно сбегала от неудачливого влюбленного, что доводило соловейку до черного отчаяния и ярости, достойной разве что сапожника, а постоянные погони за возлюбленной отнимали у него ценное время, отведенное на пение. Наконец однажды ночью, когда ничего не подозревающая воробьиха погрузилась в сон, соловей подкрался и подрезал ей крылья. И тут же лишил себя языка. Такое решение, несомненно, было идеальным компромиссом. Впрочем, бескрылая воробьиха уже не столь привлекала безъязыкого соловья. Он незамедлительно перенес свои чувства на некую соловьиную самочку, наделенную изумительным голосом и крутой грудкой. Уж не говоря о ножках. Однако избранница не желала даже смотреть на онемевшего певца.