Польские новеллисты

Машина заплясала на мокром асфальте. И я подумал, что впервые на собственной шкуре испытаю, что это такое. Колеса взвизгнули — это Голомбек буквально осадил машину на месте. В нескольких метрах от моста. Грузовик скользнул мимо нас.

— Ошибся я, сержант, по-моему, это были наши, — сказал Голомбек и тронулся с места.

Я потряс его за плечо.

— Остановитесь…

— Брось дурака валять, — повернувшись ко мне, сказал отец.

— Я прошу вас, остановите машину. Ева, ты сойдешь?

Голомбек притормозил. Отец вылез, чтобы пропустить нас, но не произнес ни слова.

Мы остались на шоссе.

— Отец хотел сделать как лучше. Это ведь ради тебя он достал машину.

— Я знаю.

— Чего ты так взъелся? И совсем ведь не из-за того, что Голомбек пьян.

— А ты откуда знаешь?

— Тебе просто нужен был предлог.

— Нет.

— Я все вижу. Ты как приехал, все время с ним ни в чем не соглашался. Лишь бы наперекор ему. Если он что-нибудь хвалит, ты язвительно усмехаешься. Он рассказывает о себе, ты молчишь. А когда расспрашивает, что ты делаешь во Вроцлаве, ты не отвечаешь.

Я подумал, что Ева права, только не совсем. Я много раз ездил с подвыпившими шоферами и никогда не вылезал на полпути. Правда, я все еще злился на родителей из-за этого первого за три года и, пожалуй, последнего (всего несколько часов тому назад происшедшего) скандала, связанного с Евой. Я хотел взять ее с собой во Вроцлав, чтобы она закончила школу в большом городе, и тут наткнулся на сопротивление родителей: «Ты ее сделаешь безбожницей».

Я не загоготал и не проехался насчет их страхов, я только сказал: «Обязательно, если удастся».

Потом у матери был сердечный приступ, а отец кричал. Кажется, тогда я и почувствовал, что они чужие, у меня не было к ним ни сочувствия, ни даже досады, хотя нет, досада, понятно, была оттого, что я обидел их, но я убедился, что после этих нескольких лет, проведенных вне дома, мы никогда не поймем друг друга.

— Чего ты так взъелся? — опять спросила Ева, и я не решился сказать ей, о чем думал. Поэтому я сказал: — Они сегодня могут и не доехать! — И сам удивился, почему так сказал.

— Голомбек доедет, — убежденно возразила Ева. — Это мировой парень, он даже возил меня на Буг.

Мы стояли на шоссе, дождь уже почти перестал.

— Знаешь, — продолжала Ева, — они иногда забавляются, Голомбек приходит к нам, открывает дверь, вытягивается по стойке «смирно» и кричит: «По вашему приказанию явился!». А отец ему: «Спасибо, вольно». И никогда при этом не встанет, только махнет рукой, будто муху отгоняет. Да и отец чудит. Как-то пришел к нам в школу и на линейке речь закатил, а когда сказал: «Мы за вас кровь проливали», — Казик Чижик чихнул. Теперь, как только отец приходит в школу, я убегаю в уборную.

— Нашла чем хвастаться.

— Это он хвастается.

— Он имеет право так говорить.

— А чего он с этим носится?

— Он имеет право на это.

Мы все еще стояли на шоссе, надеясь, что нас подберет попутная машина.

— А я знаю, чего они боятся.

— Кто?

— Старики наши.

— Ну, чего? — начал я ее расспрашивать, потому что подумал: вдруг она мне скажет то, чего я не знаю.

— Боятся, что я уеду и они останутся одни. Они даже в комнате не любят оставаться одни.

— Тебе кажется…

— Уверена.

— Ну и как это выглядит?

Никак не выглядит.

И она умолкла. Мы все еще стояли на шоссе, и я вспомнил, что говорила когда-то мать. Это было давно, я сейчас не помню, сколько мне было тогда лет. Было это до рождения Евы. Мать говорила это отцу, мы еще жили в старом доме над Бугом, она жарила картофельные оладьи, я очень хорошо это помню: «Я хочу второго ребенка, чтобы он не был одинок». А уже позже, когда родилась Ева, она мне сказала: «У тебя есть сестренка, и ты не будешь один на свете».

Себя она уже как-то исключала из моей жизни, словно ей предстояло жить отдельно либо умереть. Еве я ничего не сказал. Мы медленно шли к городу.

— Всего семь километриков осталось, сами дойдем, если никто не подберет.

— Не умрем.

Позади вспыхнули фары. Мы выбежали на середину шоссе, от наших рук на зеленую стену леса падали колышущиеся тени, но машина не остановилась. И вторая тоже. Наконец нас подобрал грузовик, и мы залезли в кузов. Встречный ветер с каплями, а иногда и струйками дождя бил нам в лицо. Я люблю, когда хлещет ветер в лицо, мне всегда кажется, что я что-то покоряю, хотя бы пространство. От такого ветра я чувствую себя сильнее.

Когда мы слезли с грузовика на пустой базарной площади в Макове, я спросил Еву насмешливо и, может, даже чересчур резковато:

— Куда это ты собираешься бежать?

Я знал, что она уже два раза убегала из дому, и сейчас подглядел, как она тайком собирала деньги.

— Все равно куда. Могу в Гижицк, в Склярскую и даже в Бещады, там у меня приятели есть.

— Попробуй только!

— А мне скучно с ними.

— Сама виновата. Терпеть не могу этих дурацких штучек.

— Ты бы тоже с ними не выдержал. Они меня держат при себе как игрушку. Но это им не удастся.

— Вот вырастешь, тогда и уйдешь, а сейчас тебе рано думать об этом.

— Какой ты зануда!