Польские новеллисты

— До свидания, — у меня сложилось странное впечатление, что он осветил меня на прощанье синим блеском своих прекрасных глаз, как освещают фонариком землю в поисках червей, которых потом насадят на крючок.

Девушка, протискиваясь вслед за ними в дверь, еще раз улыбнулась извиняюще.

Я поправила неисправную задвижку (одна ее часть ослабла, и железка не попадала в петлю) и повернулась к старухе. Она сидела на кровати.

— Пани Туркайло, ложитесь-ка скорее.

Она отодвинула мои слова решительным жестом.

— Сей же час дай мне юбку. Давай сей момент башмаки. — Одной рукой она поддерживала свой огромный живот, другую — обглоданную виноградную кисть — вытягивала ко мне.

Я подала ей все, что она просила. Порыв ветра сдул со стола листок бумаги с постановлением и предупреждением.

— Сжечь это сей же час, — приказала она.

— Бабушка, это же ни к чему, есть бумага или нет, решение-то остается.

— Сожги, — даже задохнулась она.

— Да огня уже в печке нет.

— Тогда на газу сожги, говорю тебе, сожги.

Я сделала так, как она хотела.

Тем временем Туркайлова старалась натянуть юбку. Она поднимала то одну, то другую ногу с дряблыми мышцами, во край юбки все время оказывался для нее недосягаемым.

— Помоги.

Я поддержала.

Башмаки не влезали. Нога, как резиновый мяч из воды, выплывала наверх. Старуха бросила их в угол. Босая, только в юбке и рубахе, держась за спинку расписной кровати, она встала на ноги.

Мне думается, что жест, которым я скрестила руки на груди, был только невыразительным видоизменением библейского «умывания». У меня даже защемило под ложечкой, как в детстве при виде вещей особенно прекрасных.

Воистину мала шкала доступных нам переживаний, потому что на самом деле в том, на что я смотрела в данную минуту, не было ничего прекрасного.

Старуха стояла, как трухлявая верба, уже отделившаяся от корней. Она напоминала сгнивший коренной зуб, который от прикосновения хлебной корки выламывается из десны. Но она не упала. Она шла к двери. Босые ноги, будто присасываясь к полу, отрывались от него с влажным чавканьем (именно такой звук я слышала когда-то весной: я бежала босиком по свежей, холодной грязи).

Пани Туркайло руками нажала на дверную задвижку, но та, неисправная, не поддавалась. Я не пришла на помощь. Я ждала. Женщина закашлялась, и задвижка из преграды, которую надо было преодолеть, превратилась в опору. Тело ее, большое и неустойчивое, колыхалось влево и вправо, но она не падала. Я обняла ее за плечи с намерением опять уложить в постель — и в этот момент дверь подалась. Пани Туркайло двинулась по коридору в кладовую. Крючок отскочил легко. Она взяла прислоненный к стене топор и пошла к входным дверям. Она показалась мне похожей на бутылку — цветная жидкость стояла ниже горлышка, оставляя его прозрачным зеленоватой прозрачностью бутылочного стекла.

Куры без зова доверчиво подбежали к ней. Я закрыла дверь, вернулась в комнату и высунулась в открытое окно.

Когда она позвала меня, все птицы уже лежали неподвижно. Тыльные стороны их лапок были темные и шершавые, натруженные. Это показалось мне почему-то более трогательным, чем окровавленные обрубки шей, на которых застывала кровь, перемешанная с песком.

Пани Туркайло производила впечатление окрепшей. Ничего с ней не сделалось. Она вернулась в кровать, а мне приказала щипать кур.

Умерла она три недели спустя.

ЭУТЕНИУШ КАБАТЦ Боги приходят в сумерки

— Люди! Люди-и-и!..

Она брела по деревенской улице, охватив голову руками, покачивая ею из стороны в сторону, спотыкаясь о сугробы, растянувшиеся, подобно коровам, поперек дороги; она шла, спазматически открывая рот, из которого вываливался одеревеневший язык. Стайка ребятишек, выпорхнувшая из школы, толклась за ней по сугробам, свистя, улюлюкая, дыша на пальцы, передразнивая.

— Люди! Люди-и-и!..

Как старая квочка, у дороги расселась церквушка, вытянув одно крыло в такую тесную улочку, что прости господи… Солнце уже село. Худосочное, тускло светившее весь день, оно наконец-то закатилось за лес, и только крест все еще теплился золотом над облетевшими тополями.

— Настка! Ты что, Настка?

Какой-то мужик в бараньей шапке замахнулся кнутом на ребятишек, бросившихся врассыпную, поближе к заборам. Мужик слез с саней, шагнул вперед, но, словно раздумав, махнул рукой и, завалившись в сани на мешок с сеном, причмокнул на нетерпеливо переступавшего, позвякивающего сбруей коня.

— Люди! Люд…