Польский синдром, или Мои приключения за рубежом

Я отвернулась – в зал вбегала запыхавшаяся переводчица английского языка, но, увидев меня, она заметалась, затем осмелела и, бросая в мою сторону любопытные взгляды, робко подошла к своему патрону. По всей вероятности, не так уж часто ей приходилось видеть долларовых миллионерш.

Я спиной почувствовала, что Эльча выиграла, а когда мы стояли у касс, и кассирша отсчитывала банкноты, я отвела взор.

Мы вышли из отеля, была глубокая прохладная ночь. Я накинула на плечи жакет, Эльча завернулась в палантин из спинок редкостного южноамериканского грызуна – шиншиллы, и мы направились на паркинг автомобилей.

Эльчиной машиной оказалась чёрная бонбоньерка марки БМВ. Моя желтоглазая подруга знала Варшаву наизусть – ведь это был город её детства и юности. Мы ехали на запад столицы по пустынным в это ночное время суток дорогам, и вскоре показались знакомые очертания костёла.

– Ещё два квартала и влево! – сказала я.

Машина мягко подкатила к палисаду старого дома. Окна были тёмными.

– Пятнадцать минут, – бросила я Эльче и направилась крешётчатой калитке.

Усилием воли я уняла волнение сердца. Во дворе содрала с головы парик и тряхнула головой, распрямляя волосы, – на всякий случай, если встретится кто-нибудь из соседей. Пошарила рукой под лестницей и нащупала в тайнике ключ, с огромными предосторожностями отворила двери и проникла в помещение, которое не так давно считала своим домом.

В целях предосторожности решила не включать свет – из кармана старого пальто, висящего на вешалке у входа, вынула фонарик Ивоны и, осторожно ступая, вошла в комнату.

Бросив в сумку пару нижнего белья, джинсы, старый свитер и кроссовки, я открыла нижнее отделение шкафа и извлекла красную коробку, содержимое которой – старые пожелтевшие снимки и семейные реликвии – являлось для меня ценнее всех дипломатов, напичканных зелёными долларовыми банкнотами, вокруг которых разыгрываются кровавые драмы.

Погладила коробку рукой, бережно положила в сумку и, кинув прощальный взгляд на свою кормилицу – старую добрую швейную машину – русскую «Чайку», прошептала слова прощания и вышла, едва не разрыдавшись. Во дворе снова нацепила парик, чтобы не вывести из равновесия свою желтоглазую подругу.

Эльча о чём-то без умолку тарахтела, останавливаясь на светофорах. Мелькнули эксклюзивные небоскрёбы из стеклопанелей, показалось здание военного музея, и мы въехали на мост Понятовского.

– Эльча, остановись немедленно! – внезапно заорала я.

Она со страху слишком резко затормозила. Меня качнуло вперёд и влепило в кресло. Машина встала, как вкопанная, а я уже неслась к барьеру из перил, соединённых с необъятной колонной.

– Гжегож, не делай этого! – издала я оглушительный крик,простирая руки к чёрным водам Вислы, в то время, как два тела, отделились от стены колосса и распростёрлись над бездной в захватывающем затяжном полёте.

Это были мужчина и женщина. Их лица выражали безграничную радость и восторг, светились счастьем единения душ. Мне показалось, что взгляд Гжегожа был устремлён в мою сторону, и его губы что-то прошептали, но я до сих пор терзаюсь вопросом – были ли его последние слова, обращены ко мне или к возлюбленной, чью руку сжимала его рука?

Я ещё раз крикнула что-то в страшной истерике. Мне хотелось остановить их взглядом, казалось, что две фигуры, мужская и женская, застыли над холодной пропастью, и я до последней минуты верила, что они вот-вот развернут крылья и взмоют ввысь в ночное небо, становясь неподвластными притяженью земли...

Эльча и я стояли, свесившись с перил, до боли в глазах всматриваясь в чёрную водяную глубь, поглотившую два человеческих тела, и не видели ничего. Я была не в состоянии подавить рвавшиеся из груди рыдания, несколько раз возопив: «Гжегож!», и сама была почти готова к смертельному прыжку.

– Не плачь, кохана! – вдруг услышало моё сознание Эль-чин медовый голос.

– Он был моим другом! – воскликнула я, стискивая зубы.

– Куда звонить – в полицию, в амбуланс? – спросила Эль-ча растерянно, теребя в руках мобильный телефон.

Я вглядывалась вниз, в беспроглядную темень, голосила что-то, но не слышала даже эха собственного голоса.

– Кохана, нужно ехать – машинам стоять на мосту не по-ложено, нас могут арестовать! – сказала Эльча. – Мы выполнили свой гражданский долг, больше ничего нельзя сделать...

Мы молча побрели к машине. Эльча тронула. Медленно потянулись ночные варшавские улицы. Эльча за рулём нервно курила, выдыхая дым в приоткрытое окно машины. Говорила она отрывисто, но я помню каждое слово в её бессвязном монологе:

– Сердце сжимается от безысходности! Зубы скрипят отбессилия!.. Продолжается вечный диалог между жизнью и смертью!

Трагедия польского народа – в целом, собранная многовековой историей, брошенная семенами и проросшая сорняками в душах её детей!..

Народ-невольник, много раз поднимающийся с колен, но всегда непокорённый... находящий радость в избавлении...

Культивация суперамбициозности и гипертрофированная гордость, передающиеся от поколения к поколению, являются главными болезнями нашей нации, а это, в конце концов, не что иное, как – польский синдром!