Польский всадник

– Ну и ну, – говорит он, – как странно, что ты спрашиваешь меня об этом через столько лет. Не дон Меркурио, а я украл ее из Дома с башнями, по его распоряжению, разумеется. Мы привязали кусочки фетровой ткани к копытам лошадей – Вероники и Бартоломе – и бесшумно проехали по улице Посо, в четыре часа утра. Дон Меркурио ждал меня внутри экипажа, с задернутыми занавесками, а я перелез через полуразрушенный забор и проник в дом. «Поднимай ее очень осторожно, Хулиан, – сказал мне дон Меркурио, – вместе с креслом, а то как бы она не рассыпалась». Чтобы освещать себе дорогу в подвалах, неся мумию на руках, я раздобыл шапку с лампой, как у шахтеров, но ты не представляешь, как я испугался, когда, собираясь уже спуститься по ступенькам в подвал, увидел свет. Я услышал чьи-то шаги и прижался к стене, в пролете лестницы. Я думал, что это смотрительница и что она набросится на меня с криками, размахивая пастушьим посохом, однако, как ни странно, на лестнице появился Рамиро Портретист. Он шел как пьяный и даже не заметил меня, хотя свет его фонаря скользнул по моим ногам. Таким образом я спустился в подвал и поднял мумию вместе с креслом. Она была легкая как пушинка. Освещая себе дорогу шахтерской лампой, я вынес мумию из подвала и чуть не уронил ее, когда перелезал через ограду, но, слава Богу, я был тогда очень ловкий. Я посадил ее рядом с доном Меркурио – так что казалось, будто они разговаривают, – и мы вернулись домой, никем не замеченные. «Дон Меркурио, – сказал я ему, держа мумию на руках, как парализованную, – куда ее поставить?» – «Поставьте ее пока в моем кабинете, Хулиан, а потом мы подыщем для нее более подходящее место». Дон Меркурио скрывал свои чувства, потому что ему было стыдно. «Такое безумие в мои годы, Хулиан», – говорил он мне. Все это казалось мне очень странным: он был такой старый, и в то же время вел себя как мальчишка – наверное, это и было то, что он называл старческим слабоумием. Я приготовил дону Меркурио стакан горячего молока, потому что он совсем расклеился. Я зажег огонь, и он сказал мне, чтобы я был очень осторожен: если на мумию попадет искра, она мгновенно вспыхнет, как хворост. Бедный дон Меркурио: я накинул ему плед на колени, но он все равно дрожал от холода. Он попросил меня подать Библию: у него даже не было сил поднять ее. Дон Меркурио смотрел на мумию увлажненными глазами и вытирал капельку, блестевшую на кончике носа. «Не судите меня, Хулиан, – говорил он мне, – но я очень любил эту женщину, когда нам было чуть больше двадцати, и до вчерашнего дня не знал, что с ней стало». Представь себе эту сцену: ранним утром, при свете керосиновой лампы и очага, почти столетний старик плачет, с пледом на коленях, и читает довольно нескромные стихи из Библии – не такой, как наша, а протестантской, – и женщина-мумия, кажется, смотрит на нас обоих почти как живая, когда в ее глазах мелькают отблески пламени. И что же я сделал тогда? Что же еще – то, что мне велел дон Меркурио: закрыл как следует ставни, смел перьями пыль с этой дамы – которую, кстати, звали Агеда, – стараясь не смотреть в ее глаза, вызывавшие во мне дрожь. Я слушал то, что говорил мне дон Меркурио, разжигая огонь в очаге и помешивая угли в жаровне. Если бы вместо того, чтобы велеть мне воровски проникнуть в Дом с башнями и украсть мумию, он сказал: «Хулиан, бросьтесь в колодец», – я бы бросился, потому что дон Меркурио был для меня отцом и дедом, наставником и учителем – всем. И мне было просто невыносимо слышать его рыдания. Он прервался, чтобы высморкаться и дать отдохнуть сердцу, и я говорил ему: «Дон Меркурио, давайте спать, ведь уже светает». Но он упорствовал: «Хулиан, дайте мне продолжать, дайте мне вспомнить то, что говорила мне на ухо эта женщина, когда ее муж объезжал окрестности и храмы и мы оставались вдвоем, оправдывая это тем, что я был их семейным врачом. Агеда была в одной рубашке, Хулиан, и у нее было самое белое и нежное тело, какое я когда-либо видел. Когда она распускала волосы, локоны падали ей на плечи. «Осмотрите меня, доктор, – говорила она, кусая мне ухо, – потому что меня мучает очень сильный недуг». Мы изнемогали от страсти, Хулиан, любовь сжигала нас, и чем сильнее мы мучились, тем больше наслаждались. Когда я шел по улице, у меня дрожали ноги. Я пил молоко и сырые яйца для укрепления организма, боясь заболеть туберкулезом, и если хотя бы один день мы не были вместе, нас бросало в пот, и мы страдали бессонницей, как морфинисты. Я приходил с визитом в Дом с башнями и, едва открыв дверь в зал, где она и ее муж ждали меня, чувствовал ее запах, как легавая собака. Поймите меня, Хулиан, я чувствовал не запах ее туалетного мыла, розовой воды или пудры, а влаги, сочившейся из нее, как только она меня видела».