Польское Наследство

Гостемил рассматривал странную женщину, сидя на ложе, прищурив глаз. А женщина рассматривала его.

– Даже не знаю, что бы тебе такое сказать, – в конце концов признался он. – Говори ты, раз уж начала.

– Я дочь Зибы.

– Это-то понятно.

– И … – последовала арабская фраза, которую Гостемил для своих целей интерпретировал как «судя по всему», – твоя дочь.

– И зовут тебя Ширин.

– Да.

– А брата твоего – Шахин.

– Да. Знаешь, что значит это слово?

– Нет. Скажи.

– Сокол.

Гостемил чуть приметно улыбнулся.

– Тебе смешно? – спросила она.

– Нет.

– Почему улыбаешься?

– Просто так. Вы, стало быть, близнецы?

– Да.

– Расскажи мне про Зибу.

– Зибу убили.

Гостемил вздохнул.

– Сперва, – объяснила Ширин, – как только мы родились, отец огорчился.

– Почему?

– Мы были желтые.

– Желтые?

– С желтыми волосами. И он понял, что Зиба изменила ему. Но он ее любил, и не стал ее убивать, а продал в … каниз…

– Что это значит?

– В холопки.

– В рабыни, – поправил Гостемил.

– Да. Но потом рассердился пуще, выкупил ее, и убил.

Суровое обращение с женщинами, подумал Гостемил, наверное бывает полезно в общественном смысле. Дела делаются лучше, когда женщины не болтаются под ногами и не мешают. С другой стороны, когда они не мешают и не болтаются – как-то скучно, наверное. У них там на востоке и на юге вообще скучно всегда. Поэтому многие ходят злые.

– А как его зовут?

– Этого я тебе не скажу.

– Почему?

– Потому что это было бы предательством. А я никого не предаю. Никогда.

– Да, – согласился Гостемил, – так оно, наверное, интереснее, когда никого не предаешь.

Она нахмурилась.

– Не понимаю.

– Это не очень важно. А с вами что сталось? С тобою и братом?

– А нас он не полюбил.

Она замолчала. И Гостемил понял, что она может так стоять и молчать еще лет семь.

– И что же? – спросил он.

– Нас отдали на воспитание в семью…

– Хорошую, надеюсь?

Она не поняла вопроса.

– Чью семью?

– Одного уважаемого человека. Но он тоже нас не полюбил.

– Ширин, ты сядь.

– С тобой рядом?

– Да.

– Никогда.

– Почему же?

– Я пленник твой. Пленники не сидят рядом с врагами.

– О, бовина санкта20, – пробормотал Гостемил.

Он встал, подтянул к ложу ховлебенк, и сел на него верхом. Спину и бедра ломило от усталости.

– Теперь сядешь?

– На ложе врага?

– Ширин, послушай, – сказал он устало. – Что нужно сделать, какое чудо сотворить, чтобы ты не стояла колонной дорической посреди комнаты, а сидела – на ложе, на ховлебенке, на полу?

Она недоверчиво и зло на него посмотрела.

– На пол можешь сесть?

– На пол могу.

Гостемил еще раз поднялся, подошел к очагу, кинул в него четыре полена, развел огонь.

– Садись на пол здесь, возле огня, сейчас будет тепло. Кто научил тебя так резво болтать по-славянски?

Она села на пол у очага. Ничего не ответила. А ведь мне нельзя даже задремать, подумал Гостемил. Она меня тут же зарежет. Мне всегда хотелось иметь дочь, признался он самому себе.

– Завтра мы освободим твоего брата, – пообещал он ей, подталкивая ховлебенк к очагу.

– Освободим?

– Да.

– А меня? В … рабство?

– Ты что, какое рабство. Ты моя дочь. Как же я дочь свою – в рабство?

– Сам будешь ети? – зло и с презрением спросила она.

У Гостемила округлились глаза.

– Ты, Ширин, шутишь так, что ли? Я – собственную дочь … Ты что!

– Мать нашу ты насиловал, так почему не дочь?

– Постой-ка. Я? Насиловал Зибу?

Она не ответила. Скривила презрительно упрямые пухлые губы.

– Постой, постой. Получается, что … он … продал жену в рабство, а потом и убил, за то, что ее изнасиловали?

– За осквернение неверным.

– О!

– Это справедливо.

– Чем справедливо, Ширин?

– Женщине должно умереть, но не позволить неверному себя осквернить. И если ты до меня дотронешься, я тебя убью. А потом себя.

Убей лучше моего повара, а то он зануда и бездельник, хотел было сказать Гостемил, но не сказал, вовремя сообразив, что просьбу могут воспринять всерьез.

– Ширин, – сказал он. – Я похож на человека, который насилует женщин?

Она поняла вопрос превратно.

– Ты и есть человек, который насилует женщин.

– Я не насиловал твою мать!

– Правда? – она улыбнулась, с еще большим презрением. – А мы у нее появились просто так, или, как у неверных заведено – непорочным зачатием?

– Мы случайно встретились в Константинополе и провели вместе неделю. Никто никого не принуждал!

– Ты лжешь, – сказала она, и Гостемилу захотелось дать ей пощечину. – Моя мать не могла добровольно иметь сношения с неверным.

Помолчав, остыв, Гостемил сказал, —

– Что ж. Каждый выбирает себе сам, во что ему верить. Твой выбор – он за тобою и останется, я не могу тебе запретить верить в то, что твоя мать не могла переспать с неверным, и что всех неверных нужно уничтожить, а их дома сжечь. И что люди, убивающие жен за измену, поступают правильно. И что убиваемые жены с ними согласны. И что твой удел – нести всю жизнь печать дочери неверного. Это все простые правила, их легко запомнить и понять. Вот только жить с ними не очень удобно, а навязывать их другим глупо. Я бы хотел свозить тебя и твоего брата в Киев. Походить с вами по городу, посмотреть на восход солнца. Но если это невозможно, то, что ж, да будет так.

– А что будет после Киева? – спросила она мрачно.