Польское Наследство

Ратник, стоящий у тайного лаза на дворовой стороне стены детинца, и готовый по сигналу лаз этот завалить приготовленной грудой камней, пропустил по одному – сперва Владимира, затем Вышату, и, наконец, Гостемила. Владимира зацепили свердом – плечо кровоточило, он ругался и ныл.

– Все в церкви? – спросил Гостемил у ратника.

– Все, болярин.

– Илларион им там проповеди читает?

Ратник не ответил, а только посмотрел на колокольню. Гостемил поднял голову.

Очевидно сверяясь с ведомым только ему лично отсчетом времени, поскольку солнце закрыто было тучами и снежной пеленой, скандальный священник ударил в колокол. А, понял Гостемил, время молитвы – значит, надо звонить. Замечательный человек Илларион. Перекрестившись на колокольню, он спросил, —

– А Хвеопемпт?

– К службе готовится, – сообщил ратник.

Спелись попы, подумал Гостемил, улыбаясь. Может, до вечера продержимся. А то и до утра. Он вошел в церковь. Бросив взгляд на княгиню и дочерей, стоящих у алтаря и беседующих с митрополитом, он отклонился в тень, вдоль стены проследовал к боковой двери, ведущей в малую часовню, и скрылся в ней.

Свет, льющийся в окна часовни, из-за снегопада казался совершенно белым, без примесей. Подойдя к алтарю тихим, неслышным шагом, Гостемил снял с плеча бальтирад и положил сверд на пол. Посмотрев некоторое время на крест он, виновато улыбнувшись Создателю, встал на колени.

– Отче наш, сущий на небесах, – сказал он тихо, прислушиваясь к звучанию. Подумал, и повторил фразу по-гречески. Показалось убедительнее. И он продолжил по-гречески, – Да святится имя Твое, да придет царствие Твое, да будет Твоя власть на земле как на небе.

Закончив короткую молитву, завещанную людям самим Спасителем, Гостемил начал размышлять.

Я знаю, что прошу невозможного, подумал он. Слишком много всего сразу – пусть и Хелье вернется невредимым, и Нимрод тоже, и даже Ярослав, да еще и войско пусть приведет … войско … И вот ведь дело какое, Создатель – про Ширин я даже подумать боюсь. Даже наедине с Тобой. Послал девку с поручением – ей восемнадцать лет! А ну ежели с нею что случиться? Ну, во-первых, Ярослав, если и предупрежден, и уйдет от похитителей, приедет сюда с сотней человек, тут его и схватят. И я окажусь виноват. Но главное-то – Ширин. Ширин, дочь моя, с которой я едва знаком. Одна, под снегопадом, пригибаясь в седле, скрываясь от людей, с грамотой этой моей дурацкой, с фамильным амулетом на шее. Убереги их всех, Господи. Убереги всех, и Ширин, и прежде всего Ширин, но не только Ширин, а их всех. Меланиппе-Елена моя дурная, дылда … Пожалуйста, великий Боже, убереги. На все Твоя воля, Тебе виднее, но убереги. Вот, мне плохо сейчас, и виду нельзя показывать. Эти люди, которые здесь, мне поверили, потому что у них нет выхода. Они на меня положились. А я полагаюсь на Твою волю, но и прошу, умоляю – убереги. Девку эту свою я очень полюбил, видишь?

А ведь еще и сын есть! Не знаю я его совсем, Господи. Но и его тоже убереги. Мне это нужно. Ты видишь. Ты знаешь. Не очень понимаю я, что я тут затеял – может быть, лучше было бы действительно сдать город? Но уж сделано – переделывать поздно, нужно держаться. А Ты помоги мне, Господи.

Ну, дела – я даже не понимаю, по-гречески я сейчас думаю или по-славянски? О! Отвлекся. Господи, прости меня, грешника великого, за легкомыслие мое тоже – прости.

***

Тем временем несколько горящих стрел вклинились в деревянную часть стены терема, и она, как и предполагалось, начала гореть. Стоя на паперти Десятинной, Ингегерд смотрела на терем. Ничего особенно ценного внутри не было – то, что она не успела спрятать в каменном подвале давно вынесли самые шустрые из ополченцев. Но терем было жалко. В деревянной части располагалась княжеская спальня и княжеская столовая. Там стояли скаммели и ховлебенки, к которым Ингегерд за годы привыкла, а привычка у скандинавов – сродни влюбленности. Она помнила, как италийский зодчий, перестраивавший каменную часть, принимал меры предосторожности, чтобы сохранить деревянную, как память, как часть истории. Резные потолки, эффектные пролеты, улучшенные и дополненные по рисункам зодчего Ротко – всего этого было жалко. А сколько интересных людей за эти годы посетили – столовую, гридницу. Сколько историй рассказали, сколько песен спели. И вот – несколько примитивных палок с просмоленными наконечниками и грубым оперением, пущенных людьми, которые никогда ничего не строили – и горит терем. Жалко.

***

Стоя в проулках и палисадниках, фатимиды обменивались информацией. Вскоре они группами стали входить в дома – открывая незапертые двери, выбивая запертые, разжигая печи. На улице стало ветрено, падающий снег мотало из стороны в сторону. Одно дело – драться, или активно куда-то бежать, другое – стоять в бездействии и непонимании под влажным снегопадом и ледяным ветром. Двойные порты, шерстяные рубахи – фатимиды думали, что готовы к холоду. Они ошиблись. К холоду никто никогда не бывает готов, даже угрюмые лапландские рыбаки, даже ладожские разбойники.