Полтора года

Это я первый раз от тебя стих услышала. Я тут же на огонек дунула, пачку в урну. Все. Мне только сказать себе, и все, и нет вопросов… Вот перед самым тем вечером, как увидела тебя, сказала себе: больше с этой кодлой не знаюсь. И так бы оно и было, если бы не ты, не глаза твои синие. Лето бы все мячиком баскетбольным кидалась, грамоты команде зарабатывала. Потом в класс бы в свой пошла, села б за парту свою старую… Только ты не думай, не жалею ни вот столечки. Какая девчонка жалеть будет, если с тобой повстречалась!!!

Про сигареты продолжаю.

Нет, Валера, не для себя старалась. И не из-за девчонок. Хотя тут если только жучка от сигареты отмахнется. Из-за Ирэн, вот из-за кого!

В тот вечер вот как было. Она сначала вроде бы сразу уйти хотела, а потом чего-то осталась. Села на кровать крайнюю, говорит:

— Расскажу вам про одну очень старую женщину.

Ну скажи, причем к нам старухи? А куда денешься, из спальни не сбежишь.

Эта женщина — соседка ее, на одной площадке живут, ну вовсе чокнутая старуха. Сколько лет с войны прошло? Сорок! Так она сорок лет, каждое воскресенье, ставит на стол две тарелки, для себя и для сына своего. Этот сын в первый год, как война началась, ушел на фронт. Ему почти столько лет было, сколько мне, десятый окончил. Она молила-умоляла. Ушел. Он ей оттуда стихами писал. Сам сочинял.

Ты жива еще, моя старушка.
Жив и я. И буду, буду жить!..

А сам не жил. Убили его. Он думал, ни за что не убьют. А убили. Он еще так писал:

Я вернусь к тебе воскресным утром.
Жди меня, и я вернусь.

Она и ждет. Это с ума сойти — сорок лет! А она ждет.

Вот это рассказала. Никто ничего не спросил. А чего спрашивать — все ясно-понятно. Тихо было. Уже потом, она ушла, Дашка говорит:

— Вот бы нас отсюда выпускали, непременно сходила бы к ней.

— А зачем?

Это Герасим-толстый зад вопросик кидает.

— А что она одна и одна. Посидела бы, порассказала бы чего. Или хоть полы у нее вымыла.

Герасим заткнулся. Она дальше говорит:

— А все равно пойду. Вот уезжать буду, и в тот день сначала к ней, а потом уже на поезд. Что я, домой не успею! Поживу у нее сколько-то.

Томка как заржет.

— Поживет она! Старуха к тому времени, знаешь, что? Окочурится, вот что. Ей в обед сто лет.

Ладно, не хочу про эту заразу.

Вот свет погасили. Я сигареты из-под подушки вытащила.

— Эй, — говорю, — кто посмолить хочет? Угощаю.

Они, даже кто заснуть успел, глаза продрали.

— Мне, мне!!!

Я одну сигаретку прикурила и вместе с пачками пустила по кроватям. Девчонки от сигареты прикуривали и дальше передавали. Потом одна пачка недокуренная вернулась ко мне. Значит не все брали.

— Кто по второй хочет? — спрашиваю.

А Дашка со своей кровати.

— Эх, вы! Ирэн, знаете, как нагореть может.

— Ничего ей не будет, — это Майка малоумная голос подает. — До утра все выдует.

Выдует как же! На улице холодина, ветер, дождик лупит. На всю спальню одна только форточка открытая. К завтрашнему вечеру и то не разойдется.

Лежат дымят девчонки. А я думаю, интересно, что ей за это будет? Выговор или еще что? А вдруг вовсе выставят из училища? Ладно, доживем до завтра.

Пора, давно уже пора привыкнуть к тому, что в нашем доме в любую минуту на любого воспитателя (в том числе, естественно, и на меня!) может свалиться любая пренеприятнейшая неожиданность. Пора-то пора, а что-то никак не привыкается. Вот и сегодня. Я пришла утром… Нет, начинать надо со вчерашнего вечера.

Вчера вечером я, как всегда, перед тем как уйти, зашла к ним в спальню. На этот раз только для того, чтобы пожелать им доброй ночи. День был суматошный — воскресенье, помимо обычных наших обязанностей, их не отменяют никакие праздники, еще баня, репетиция и венец недели — кино.

Я остановилась в дверях. И тут Оля Савченко, приподнявшись на локте (они уже лежали в постелях), сказала:

— Ну что они привозят! Всю неделю ждешь, ждешь, а привезут, и смотреть неохота. Ирина Николаевна, вы им там скажите.

Оля говорила о фильме, который сегодня показывали. Я тоже смотрела его. Может быть, то, что происходило на экране, и говорило что-нибудь людям, пережившим войну. Но у меня и, наверно, в еще большей степени у девочек только досадливое чувство: скорей бы конец! Я не успела ответить Оле, когда с другого конца спальни раздался капризный голосок Инки-принцессы:

— Все про войну и про войну. Прямо задушили этой войной.

И я уже не могла уйти. Что-то во мне словно вскрикнуло: нельзя!

Если сейчас расшифровать это «нельзя», то оно означало вот что: нельзя, чтобы пережитую их народом войну они ощущали как нечто к ним не относящееся. Нельзя, чтобы в их душу и память так или иначе не вошли эти четыре года, когда народ, к которому они принадлежат, защищал себя и свое будущее, то есть их. И наконец нельзя про войну — как в этом фильме. Про войну или по-настоящему, или никак. Последнее, впрочем, относилось уже не к ним.