Полтора года

До сих пор я упоминала о ней только вскользь. Как, кстати, и о многих других, хотя среди них не найдется ни одной, которая не стоила бы если не исследования (на это я не тяну), то хотя бы размышления. Каждая — проблема, каждая — судьба. И Майка в этом смысле не меньше любой другой заслуживает пристального глубокого внимания. При всей ее вздорности и суетности, при мелочности характера, убожестве помыслов и стремлений. Мне жаль мою бедную Майку, но что поделаешь, она такая. Могла ли она быть другой? Вопрос праздный. И все-таки, если представить себе ее семью, двор, в котором она выросла, улицу, которая тянула ее неудержимо, подвал, в котором собиралась честна́я компания (все это я воспроизвожу по документам в ее папке, по письмам ее матери, по собственным Майкиным беспечным признаниям), то нет, не могла бы. Чтобы противостоять всему этому, ей следовало бы быть иной. Но она — Майка.

Какой она станет, прожив здесь, у нас, свои полтора года? Тут я зажмуриваюсь. Я не могу, не позволяю себе ответить. Я жажду утешения и надежды и поэтому старательно вспоминаю своих бывших воспитанниц, о которых думала с такой же тоской и тревогой, и говорю себе: держатся же, держатся! Так, может, и Майка?!

Отец у Майки горький, горчайший пьяница. И затеплилась ее жизнь тоже, возможно, в пьяную минуту. И не стакан ли водки, выпитый в ту давнюю злосчастную ночь, и сделал Майку такой, какой мы ее получили — с ее слабой памятью, с неумением сосредоточиться, с неспособностью воспринимать знания; на самой грани между нормой и ненормой, которую не всегда в состоянии определить и опытный врач-психиатр.

А теперь попробую описать ее такой, какой вижу вот уже около двух месяцев.

Маленькая, тощенькая, плоская, как мальчишка. Если скользнуть по ней быстрым взглядом, особенно не всматриваясь, ей не дашь больше четырнадцати. На самом деле — почти семнадцать. Личико — словно прошлась по нему сверху вниз тяжелая ладонь и все прижала, смазала, сделала невыразительным. Глаз не уловишь — вверх, вниз, вбок, куда угодно, только не на тебя. Цвет лица серый, точнее грязноватый. Даже после бани. Я говорила о ней с Марией Дмитриевной. Да, есть некоторые отклонения, сказалась беспорядочная жизнь, но в общем выполнять режим, работать, учиться — в силах. Работает Майка кое-как, учится и того хуже. Все, что она делает, делает плохо. Девчонки ее постоянно шпыняют, потом машут рукой и делают сами. Подругами Майка не обзавелась. Она крутится то возле одной, то возле другой, и всегда — около новеньких. Ее часто гонят, она не обижается. Одна прогонит, пристанет к другой. Такова Майка. И как ее ни жалеешь, еще больше, кажется, жалеешь ее мать. Малограмотные письма ее говорят о слабости и доброте. В Майкиных письмах беспорядочно перемешаны жалобы, упреки, требования, даже угрозы. Иногда я прошу ее переписать письмо.

— Подумай о маме. Ну за что ты ее так обижаешь?

— А чего об ней думать! Хотите знать — это все она! Ходила-ходила к той халде-инспекторше, а то разве меня бы сюда загнали…

Я не слушаю, все это я давно уже слыхала. И не спорю — бесполезно. Я приказываю. Она садится и переписывает. С ней ласково нельзя, она принимает это за твою слабость и мгновенно наглеет. Я с ней ровна и холодновата. Для меня это не составляет труда: горячих чувств я к Майке не испытываю. Жалость чувство не пылкое.

Позавчера утром меня вызвал Б. Ф. Я быстренько перебрала последние события. Явных прегрешений не было. Он предложил мне сесть. Я насторожилась. Обычно он рассиживаться не дает. Иной раз даже сам встанет, чтобы ты не вздумала усесться без приглашения. Задаст вопрос, выслушает ответ. И ступай себе. Он перебирал бумаги в какой-то папке и молчал с минуту. Не так уж мало, когда ты неспокойна. Наконец вымолвил:

— Вот какая новость. Ваша Филимонова беременна.

— Майка?!

Он заглянул в папку.

— Вот именно. Филимонова Майя Сергеевна. Поступила к нам два месяца назад, точнее два месяца без шести дней. Срок беременности: девять с половиной недель.

— Девять с половиной, — бессмысленно повторила я.

— Вы что, подсчитываете? Ну разумеется, она приехала к нам с этим.

Я не подсчитывала.

— Поговорите с ней, — продолжал Б. Ф., — подготовьте к тому, что ей предстоит.

— А что ей предстоит? — тупо спросила я.

— К нашему с вами облегчению, мы освобождены от необходимости решать этот вопрос. Решили без нас. Врачи. Я не вхожу в медицинские подробности. Рожать ей нельзя.

Он говорил резко. Резкость эта ко мне не относилась. Он был расстроен. А может быть, только раздосадован, не знаю.

Я вернулась в корпус. Девочки еще не пришли с работы. Я заглянула в спальню. В самом углу на своей кровати сидела Майка и грызла конфеты (она на днях получила посылку). У нас не разрешается днем входить в спальню, а тем более сидеть на кровати. Но я как-то забыла об этом. Присела рядом с ней.

— Ну как, Маечка?

Она дернула плечом и не ответила. Наверно, было бы больше толку, если бы я сделала ей выговор и предложила встать. Мы сидели рядом и молчали.

— А чего, — сказала она, — ну чего она, эта врачиха. Ничего у меня нет.