Полтора года

Приходим. Все загалдели: «Венерка, Венерка пришла!» Стопку наливают. Я говорю: «Не буду и не привязывайтесь. Я тут у вас вообще последний раз». Отцепились.

Другие девчонки знаешь как? Вот надумают из такой шараги смыться, а нипочем! Забоятся. А я сказала — все. Хотя я у них самая молодая. Райке восемнадцать, Ирке двадцать стукнуло, Полине и вовсе двадцать три, самая старая. Мне, когда к ним пришла, шестнадцати не было.

Ну сидим, они маг завели, кассету новую запустили. А я смотрю на них на всех: и что я столько времени шилась с вами? Все одно и то же — напиться, накуриться, на улицах граждан попугать. Скукота. А грязища! И как я только здесь ночевать оставалась? Нет, все, все.

А тут еще к нам домой классная приходила, Валентина Павловна. Сказала, меня капитаном баскетбольной команды назначили. Скоро спортивный лагерь открывается, так на меня тоже путевка выписана. И насчет школы чтобы не беспокоилась: они там подсчитали все мои пятерочки-четверочки и — хоп! — перевели в десятый.

А я ведь последний год, можно сказать, почти и не ходила. А хоть и приду, до того спать охота, глаза сами закрываются. А вот представь: вызывают, сама не знаю, откуда берется, так отщелкаю, меньше четверки это уж никак, а то и пятак заработаю. У меня с ученьем всегда чик-чик. Я не хвалюсь, Валерка, это ты просто не знаешь, какая я, так все учителя говорили. Мне разок послушать — как врезано. И твои слова все до одного помню. И стихи, что ты мне начитывал. Иногда выберу какое-нибудь под настроение и сама себе говорю.

Ну вот, сидим у Цыпы, они все уже хорошо поддатые. Я смотрю на них, ну до чего дураки! Правильно инспекторша Роза Гавриловна говорила: кончать надо. Я уже встала уходить — ты!!! Вошел и стоишь в дверях. Рубашка синяя, глаза еще синей. Я посмотрела — умерла.

Ты, Валера, ту рубашку пока не носи, у тебя ж их мильон. Меня встречать пойдешь, тогда и наденешь. Это, пожалуйста, прошу.

Ты посмотрел на всех глазами синими и пошел к столу. Раиска тут же вскочила и к тебе. Стул за собой волочет. Села рядышком и что-то тебе на ухо нашептывает. Меня как подхватило. «А ну чеши отсюда, долгоносая!» Она заметушилась, глаза в разные стороны. «Ты что, Венерочка, ты что?..» Ну я два раза повторять не стала. Она меня знает, тут же шлангом свернулась и уползла, даже стул взять позабыла. Я села рядышком с тобой, а самой страшно: вдруг тебе не понравилось? Ну, думаю, не понравилось — в жизни так не буду. А ты посмотрел на меня, глаза синие-пресиние, у меня прямо сердце покатилось, такие синие. Ничего не сказал, усмехнулся только. Ладно, думаю, проехало. А дальше посмотрим.

Ты налил себе рюмку. И мне налил. А я уже все равно как пьяная, и без рюмки этой. И все смотрю, смотрю на тебя. А что сказать, не знаю. Вижу, и у тебя на кармане кинжальчик золоченый пристегнутый.

— Это что за брошечка? — спрашиваю.

Ты засмеялся.

— Мне красавица, ласкаясь, подарила талисман.

У меня сердце упало.

— А какая красавица? — спрашиваю.

— Ну, Венера пенорожденная, тебе бы уместней поинтересоваться, что такое талисман. Не знаешь ведь.

— Не знаю, — говорю.

А ты все равно не объяснил, сказал только.

— По крайней мере честно.

После того я ни разу у тебя ни про что не спрашивала, хотя, если по правде, много чего не понимала. А теперь все буду спрашивать. Теперь, после того вечера последнего, у нас с тобой все не как раньше пойдет, верно ведь?

Потом ты гитару взял. Они все уже дошли, ну вовсе окосели. Вышло, ты для меня одной играл. Такая песня хорошая. Конец только не понравился. «Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Я слушала не дышала. И все удивлялась: ну как это ты, такой, к шпане этой прибился? И сильно-сильно радовалась: если б не они, я б тебя в жизни не встретила. А потом про всех забыла, будто их и нет никого — только ты. И так с того дня — только ты.

Ты поднялся. И я поднялась. И пошла за тобой. Ты засмеялся.

— Это что же получается, не я девушку провожаю, а девушка меня!

А мне все равно, только бы с тобой. Дошли до твоего дома. Ты говоришь:

— Извини, у меня завтра зачет, а я ни бум-бум.

Я потом долго на скамейке сидела против дома вашего. И все жалела, ну что не спросила, куда твое окно выходит.

Домой пришла, светало уже. Мать посмотрела на меня, заплакала.

Я, знаешь, не терплю, когда она плачет. Душа не выдерживает. А тут — плачет, а мне все равно. Только ты. Стоишь и стоишь перед глазами, как отпечатался там.

А потом лето кончилось, меня к следователю вызывают. Мать вся изнылась: достукалась, дошлялась, теперь тебе одна дорога — суд, а там известно что — тюрьма… А меня не на суд вовсе, а на комиссию по несовершеннолетним.

Ну про комиссию что сказать? Сидят мымры, все уставились на тебя, прикидывают: куда бы тебя получше запятить?.. Ну их, даже вспоминать неохота… Вспомню-ка лучше другое. Тот вечер последний у Цыпы на кухне. Вот ты меня за плечи взял, к себе повернул…

Опять кончить не дает, прямо не знаю, что бы с ней сделала!

— Девочки, девочки, пора.