Полторы минуты славы

Фотографировали Федю для городского глянцевого журнала «Персона грата». На снимках Федя приветливо улыбался. Его левая щека, ухо и боковая грань значительного носа освещались ярко-рыжим пламенем камина. За Фединой спиной золотились завитки огромного кресла, в котором обычно позировали для печати деятели искусств и прочие важные персоны.

Кресло это Самоваров знал как родное — оно стояло в Зеленой гостиной областного музея, и он собственноручно его золотил. Федя отлично вписывался в интерьер генерал-губернаторской гостиной. Как всегда, на этих снимках он был недобрит, недочесан, его одежда выглядела мятой, несвежей и будто подношенной прежде кем-то другим. Но все-таки печать незаурядности проступала на его волевом лице.

— Гм, — повторил Вениамин Борисович и поднял на Катерину свои усталые глаза.

Доктор Низамутдинова в своих выводах была куда категоричнее.

— Да он это, Вениамин Борисович, посмотрите! — воскликнула она. — И бородавка возле уха, и другие антропометрические данные… Чего гадать: давайте проводим родных к палате, пусть посмотрят на больного вживую. Он сейчас как раз отдыхает. Тут уж ошибки не будет — родные сразу узнают, он ли это.

Самоваров, внезапно угодивший в родственники Карасевича, смутился. Он никак не мог опознать, тем более безошибочно, человека, которого никогда в жизни не видел. Но большая горячая рука Катерины обвивала его предплечье все время, пока шел разговор с врачами. Подпитывал ли он сам Катерину своей несказанной энергетикой, он не знал. Зато Катеринина рука жгла и припекала его, как горячее влажное полотенце, и сообщала тревожность переживаемому моменту. Избавиться от нее не было никаких приличных способов.

Так, рука об руку, и двинулись они за доктором Низамутдиновой по больничному коридору, потом по лестнице и снова по коридору.

Остановились перед какой-то белой дверью, одной из многих.

— Он тут, — шепнула доктор, приоткрыв дверь. — Поглядите на него, но ни в коем случае не входите и не привлекайте его внимания.

Они заглянули в щель. В двухместной палате кто-то лежал на одной из кроватей, свернувшись калачиком под одеялом ангельского сиреневого цвета. Но это был не Федя. Федя не спал. Он стоял посреди палаты и смотрел в окно.

Самоваров прежде никогда не встречал режиссера Карасевича. Но почему-то сразу узнал жесткую стерню черных волос и длинные ноги-палки Петра Первого. Больницы Нетска давно уже не получали казенных халатов и пижам. Больные одевались во все свое, иногда очень элегантно. Только неимущие, бомжи и беспамятные получали одежку из фондов гуманитарной помощи. Федя именно как беспамятный был облачен во фланелевые бермуды и серую растянутую майку с эмблемой неизвестного гольф-клуба (эти наряды некогда принадлежали какому-то сердобольному шведу и с сорока килограммами других его обносков были переправлены в клиники стран третьего мира).

Увидев Федю, Катерина вздрогнула. Она вонзила ногти в уже и без того нагретую и измученную руку Самоварова.

— Здравствуйте, Иванóв, — спокойно и невыразительно сказала доктор Низамутдинова, входя в палату.

Федя обернулся. Никакого сомнения не оставалось, что это он — тот самый человек с фотографии, что восседал в золоченом кресле у камина, громоздил творческие планы, всеми был любим. Это в его глазу тлела живая оранжевая искра, это его улыбка осчастливливала, и голос рокотал, лез в душу, убеждал, распахивал сердца и кошельки. Федор Карасевич — собственной персоной!

— А, это ты, Аня! — ответил он Низамутдиновой по-чеховски мягко.

У Катерины сперло дыхание и запел, затрещал в памяти вечный чеховский чахоточный сверчок.

— Зачем ты тут? — продолжал Карасевич. — Поди приляг. Немножко жестоко это говорить, но лучше сказать… Когда меня мучает тоска, я… я начинаю тебя не любить. Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь, не знаю!.. Тебе вредно выходить, тут слишком сыро. Поди!

— Я не Аня, — скрипучим неподкупным голосом возразила доктор Низамутдинова. — Меня зовут Алла Ахатовна. Сейчас совсем не сыро, температура воздуха плюс двадцать восемь — двадцать девять градусов.

Еще в коридоре Низамутдинова велела Катерине и ее спутнику только со стороны поглядеть на предполагаемого Федю. Появление жены и родственника Самоварова может напугать больного и вызвать нервный срыв. Если Катерина мужа опознает, то в специально отведенном помещении, в присутствии медиков будет организована встреча. Возможно, Федя сразу вспомнит близких. Возможно, нет. Тогда понадобится длительная, кропотливая работа.

Однако когда Катерина увидела Федю совсем рядом — похудевшего, тихого, в чужих бермудах, — она мигом выбросила из головы все медицинские рекомендации. Взмокшую руку Самоварова она наконец выпустила и так двинула крепким плечом полуоткрытую дверь, что та оглушительно, просыпав побелку, стукнулась о стену.

Катерина ворвалась в палату с возгласом:

— Федя! Федя!