Полудевы

– Так вот, друг мой, подумайте, – закончила она. – Решайтесь; или женитесь на мне, или никогда ничего другого не увидите от меня кроме этого…

И она швырнула ему в лицо совершенно ощипанную белую розу, к которой прикасалась губами, и вышла.

Летранж хотел следовать за нею, но нахлынувшие из холла парочки преградили ему дорогу.

Издали он увидал, как Жакелин взяла под руку доктора Крауса. Это был человек лет сорока, плешивый, с величественным выражением лица; он спокойно осматривал сквозь очки эту толпу, за счет развращенности которой существовал.

У входа в холл Летранж натолкнулся на Поля Тессье, разговаривавшего с Этьеннет Дюруа. Сенатор не совсем отеческим взором окидывал открытую шею девушки. Мужчины пожали друг другу руки. Летранж спросил:

– Что, теперь ваша очередь, мадемуазель? He споете ли вы, что-нибудь попроще, после этого потока ученой музыки?

Еще не успокоившись после разговора с Жакелин, он направил взор в голубые глаза Этьеннет.

– Нет, – отвечала она, улыбаясь. – Еще не моя очередь. Сейчас будет петь мадам Учелли; я очень рада этому.

– Она ужасно трусит, – заметил Поль, – и совершенно напрасно, так как, точно будет иметь успех.

– О! – подхватил художник Вальбелль, подошедший к ним, – вы, милый сенатор, не менее ее волнуетесь. Вы сегодня точно муж дебютантки.

Этьеннет покраснела. Тессье, недовольный, молча предложил руку девушке и ушел с нею.

– Вы их смутили, – сказал художнику Летранж. – Зачем так говорить? Вы знаете, между ними дело серьезное; поговаривают о браке.

– Вот это мне и досадно, – отвечал Вальбелль. – С какой стати этот толстый политик отнимает у нас такую хорошенькую девушку? Она была создана для нас, для ужинов и остального, как добрая Матильда, мать её, и хорошенькая Сюзон. Из нее хотят сделать честную буржуйку, верную своему толстому дуралею. Я не одобряю этого.

– Факт тот, – сказал задумчиво Летранж, – что она восхитительна сегодня в своем платье индиана, с широкими рукавами «жиго» и остроконечной прической а ля Ботичелли… У неё, должно быть, чудное тело.

И они принялись разбирать молодую девушку, раздевать ее словами, трактовать о ее «статьях», как это делают жокеи перед скачкой, толкуя о лошадях и так громко, что до проходящих долетало много не совсем удобных выражений. Потом, они заговорили о другом, о вечере, вообще, о музыке.

– Лучше что-нибудь, кажется, было бы трудно придумать для развлечения светских людей. Целые две недели в газетах говорили о знаменитом «холле», о настоящем театре, об очаровательной хозяйке дома… Я же нахожу, что все это похоже на вечеринку в гостинице «Континенталь». А вы?

– Что ж! – возразил Летранж. – Теперь хорошие вечера редкость; мы стали слишком некрасивые и все слишком знакомо. А хозяйка-то мила, взгляните-ка на нее. В самом деле, стоит похвал.

Мод, под руку с Максимом, разговаривала с неразлучной парочкой: Учелли и Сесиль Амбр. Последняя была в гладком платье с почти совершенно закрытым корсажем; волосы лежали низко наподобие парика Людовика XVI. Она походила на едва оправившуюся от тяжкой болезни женщину, и в ее фигуре было что-то внушавшее беспокойство. На итальянке было платье «Empire», с одним открытым плечом и грудью. Максим, хотя и был в новом черном костюме от Васса, все-таки остался провинциалом по не совсем изящному белью и обуви. Он был очень бледен и похудел в тоске своего одиночества, он не видел и не слышал ничего, кроме прелестной девушки, рука которой опиралась на его руку: он торжествовал свою победу, уверенный в ней теперь и, со свойственной ему бесхитростью, вовсе не старался скрывать своего счастья. Мод была рассеяна; синие глаза ее казались темнее, как всегда бывало с ней при сильном душевном волнении; она говорила, слушала и хотя, удрученная мыслями, не думала о своей наружности, тем не менее, была царицей, выше, благороднее окружавшей ее толпы и казалась рожденной властвовать и управлять.

С кончика ее носка, немного выставленного вперед, и до верхушки лба, украшенного темными с рыжеватым отливом волосами, ее силуэт рисовался, как изящный контур для женского тела, сознающего свою красоту, для которой не требовалось никаких ухищрений моды; всякое платье, которое не скрывало бы ее прелестных форм, наверное, пошло бы к ней. И она сама сознавала, что простота только увеличит ее грацию, ее совершенство; зеленоватый креп ее платья обхватывал ее тело, как влюбленная морская водоросль обвивает белое тело сирены. На открытой шее и на обнаженных руках ее не было никакого украшения, и они казались целомудренными, чистыми, девственными, ослепительными по своей красоте.

– Да, – пробормотал Летранж, – она очень хороша.

Он замолчал; его мучило теперь острое воспоминание об одной минуте, оставшейся тайной для него и Мод, когда он также хотел упиться поцелуями ее губ, этих губ «разгневанной Дианы». Он вздрогнул от этого таинственного воспоминания так сильно, как будто на руке его еще была кровь от укуса, которым окончилась его попытка.

– Учелли будет петь, – сказал художник. – Пойдемте поближе, это стоить послушать.