Полудочка

– Уже нигде, ты его знать не можешь. Был на проспекте Октября, около Госцирка, на краю парка Гафури. Сгорел лет десять назад, подожгли конкуренты.

– Надо же…

– А это «Лидо» было легендой города, – добавил Ганцев. – Однажды там старший бармен скрылся с выручкой за всю смену.

– Ничего себе!

– Это было в добанковские времена. Ни карт, ни терминалов, один лишь чистый нал. Представляешь?

– Примерно, – ответила она. – Бармен молодец. Я бы тоже украла все, что можно. Жалко, нечего пока.

– Все впереди, Ксеня, – серьезно возразил он. – Будет и у тебя «что». Мы в России. А тут если не красть – лучше не жить.

– И вы тоже крадете, дядя Слава?

Ксенька смотрела доверчиво.

– А как ты думаешь, Ксеня? – со вздохом ответил Ганцев. – Я мог честным трудом заработать на новый «Хаммер»?..

–…Который я вам чуть не угондошила, – перебила она.

– Ксенька, что у тебя за лексикон…

Он вздохнул еще раз.

–…Ну неважно, мы отклонились от темы. В общем, Ксеня, мне стукнуло тридцать лет и мы с тетей Ритой и твоими папой-мамой пошли в ресторан.

– И что там было?

– Ничего особенного, я же сказал, не шиковали. Просто сидели под музыку, закусывали салатами – отвратительные, кстати, были салаты, трава непромытая с песком, оливки кислые, не зря это «Лидо» сожгли… Так вот, мы с твоим папой пили водку, уже не помню какую, а тетя Рита – белое вино. Кажется, «Ркацители», настоящее грузинское. А твоя мама сидела и завидовала, потому что была очень сильно беременна тобой и ей нельзя было ничего, кроме минералки, и то без газа.

– Круто, – кивнула Ксенька. – Вы меня убедили, дядя Слава. Верю. Значит, если мне шестнадцать, то вам сорок шесть. Но эти тридцать лет – полная ерунда.

Потянувшись, она стала ослаблять узел его галстука.

Кругом сомкнулись темноватые стены маленькой кухни Войтовичей. Чуть колебались раздернутые тюлевые занавески. Пестрел в углу старообразный «уголок», на котором Ганцев тысячу раз сидел между женой и другом, пил водку и под общий смех преувеличенно нежно целовался с Эллой. Холодно молчала смешанная: с горелками и электрической духовкой – плита, за которой в магазин ездили на Ганцевской машине, тогдашней белой «Соренто», поскольку у Виктора сломался «Запорожец», купленный по ветеранской очереди отца. Нависал мрачный серо-желтый кухонный гарнитур, над холодильником поблескивала кичевая лазерная картинка в вычурной рамке. Пахло застарелым подсолнечным маслом, землей из цветка и недавно заваривавшимся растворимым кофе.

Перебивая кухонные ароматы, струился запах Ксенькиного дезодоранта и еще чего-то – непонятного, женского.

– Ксенька, мы с тобой жуткие грешники, – пробормотал Ганцев, нежно сжав ее пальцы у своей шеи. – Я знаю, что я должен сделать в данной ситуации.

– Что, дядя Слава? – по-синичьи прозвенела девчонка, глядя ему в лицо.

Зеленые-презеленые, ее глаза одновременно и плавились и пробивали насквозь.

– То, что положено взрослому мужчине, который тебя вырастил и всю жизнь носил на руках. Нашлепать по попе, закрыть за собой дверь, садиться в джип и спешить в офис, пока на другом краю света не разбежались чертовы китайцы. Но.

– Что «но»? – нежно уточнила Ксенька, справившись с галстуком, расстегнув несколько верхних пуговиц и шаря пальчиками по его груди.

– Но это сильнее меня.

– И меня тоже.

– И черт бы меня драл, но те мне все-таки не дочь.

– О чем я и говорю, дядя Слава. Я же позавчера на том берегу, перед тем, как… ну, в общем, заранее выяснила, что вы мне не отец. То есть нам как бы ничего нельзя, но на самом деле все можно.

Светло улыбнувшись, она взялась за его брючный ремень.

– Ты не Лолита, Ксенька, тетя Рита была не права, – сказал Ганцев. – Знаешь, кто ты?

– Кто?

– Ты – Лилит.

– Кто-кто?..

– Лилит, первая жена Адама. Исчадие ада, порождение дьявола, которую устрашился сам бог и обратил обратно в прах, потом создал послушную Еву из подкопченного ребра.

– И меня вы тоже обратите в прах, да?

– Нет. В прах обратишь ты, потому что я не могу тебе сопротивляться.

Щелкнул и загудел холодильник. Он пытался о чем-то предупредить.

– Пойдемте в комнату, дядя Слава, – предложила девчонка.

– Подожди, – возразил он, взял Ксенькино лицо двумя руками и нашел ее умелые губы.

Холодильник гудел и гудел, его никто не слушал.

– Ты заблокировала дверь? – спросил Ганцев, когда они яростно целуясь, очутились в передней, куда открывались двери комнат.

– Конечно, – она кивнула. – С этого и начала, не первый год живу на свете.

Девичья комнатка порозовела от стыда за хозяйку. Картинки на стенах пытались отвернуться, на столе рядом с гробоподобным монитором сидел белый слон без хобота, он тоже закрыл глаза.

– Раздевайтесь, дядя Слава, покидайте одежду здесь, – сказала Ксенька. – И пойдем в комнату к папахенам-мамахенам. Разложим диван, он шире, чем моя кровать.

– Но… – пробормотал он.

Все подошло к краю, но еще не перешло.

Еще можно было застегнуться и уехать.

– Не волнуйтесь, я застелю своим, они ничего не заметят.

Опустив глаза Ганцев заметил, что ноготки на Ксенькиных узеньких ступнях накрашены фиолетовым. Кажется, в субботу такого не было.