Полукровка

– Прошу, – он произнес сквозь зубы. – Ознакомьтесь, – и придвинул бумаги. Маша протянула руку.

«...Тоомасович, сборочный цех, эстонец...»

Она не успела осознать до конца. Глаза метались по строкам, но рука, дрогнув предательски, уже тянулась к шее – заслонить.

Не дождавшись ответа, Нурбек заговорил. Припадая грудью к столу, он говорил о советских людях, в которых нет и не может быть лжи. Тем, кто отвечает за личные дела, проверять не приходит в голову. Он говорил, не сбиваясь. Слова терзали подобием смысла. На ладони, заслонявшей шею, выступил холодный пот. Собравшись с силами, она отвела руку. След паучьих челюстей ныл, как свежая рана. Маша сжала губы и приказала себе: не чесать.

– В сущности, я все понимаю, – голос Нурбека стал нормальным. – Таким, как вы, обязательно надо учиться... Сделанного не воротишь, но мало ли, на будущее, – он усмехнулся. – Ваша ошибка в том, что... надо молчать.

– Молчать? – Маша переспросила растерянно. Шальная мысль ударила в голову: неужели сейчас, попугав, он сунет под сукно?

– Ни одной живой душе! – Нурбек произнес с напором и поднял глаза. Глядевшие в упор, они не видели кровоточивого знака. Нурбек, сидевший напротив, действительно не различал.

«Татарин. А вдруг – крымский? Оська говорил... Говорил. Крымских тоже выслали...»

– Нурбек Хайсерович, скажите... – она обращалась к его крови. – На меня написали донос?

Рука, державшая ее будущее, медлила подняться.

– Писать не обязательно. Писать – это хуже... – он откликнулся глухо, словно из глубины.

Теперь она была почти уверена: Нурбек предлагает помощь.

Он заговорил, как будто расслышал ее мысли:

– По-человечески я вам, поверьте, сочувствую. Но это мало что меняет. В любом случае у вашего дела будут последствия – меньшие или большие. Вот это зависит от меня. Я говорил о московской комиссии, предупреждал, что вас могут вызвать, – теперь, возвращаясь в настоящее, Нурбек спрашивал прямо. – Если на все вопросы вы ответите правильно, для вас обойдется малой кровью. Могу обещать. Идите и думайте, – он сложил Машины бумаги, аккуратно завершая разговор.

«Писать не обязательно... Я и Иосиф... Ни одной живой душе...» – ноги несли к выходу. Она не заметила, как оказалась на ректорской лестнице. Одним духом выбежав на улицу, Маша остановилась: «Черт!» – забыла забрать пальто. Глаза, скользнув по фасаду, уперлись в мраморную доску. Выбитое по камню, на ней значилось название института. Доска была тяжелой, как могильная плита. Слабея, Маша взялась за колонну: «Она. Немка. Сука. Немецкая овчарка. Третья, кто знал».

Маша шла в гардероб и с каждым шагом убеждалась в своей правоте. Немка, явившаяся из прошлого, не простила ленинградской квартиры. Вряд ли задумала заранее, но жизнь, которую Маша позволила ей примерить, стала непосильным испытанием. Мысли неслись, сбивая с шага: «Сама, сама виновата. Рассказала. Поделилась, чтобы помочь».

Теперь, когда все сходилось, Маша объяснила легко: немка не посмела зайти, стояла у входа. Знала: все закончится исключением. Внимательно изучала доску – затвердила на память, чтобы потом выведать по справочному. В отдел кадров, письмом, прямо в паучьи лапы.

На Невском Маша нашла автомат. «Иосиф Борисович, вас к телефону, приятный женский голос», – девица, взявшая трубку, подзывала умильно. Он ответил торопливо, как будто задыхаясь: «Да?» – «Есть разговор. Не по телефону», – Маша объяснила коротко. «Господи, ты?! Что случилось? Что-нибудь с... – он помедлил, – в институте?» – «У меня неприятности, с деканом», – Маша объяснила уклончиво, стараясь не замечать его взволнованной «с...».

«Конечно, приходи. – Она расслышала его облегчение. – Вечером, в любое время».

Расслышала и сообразила: сегодня пионерки не будет.

Часы, оставшиеся до вечера, Маша убила, слоняясь по городу. По фасадам, знакомым с детства, змеились глубокие трещины. Окна смотрели злыми глазами. Маша вглядывалась, силясь понять: «А я? На что бы пошла я, если б эти, тасующие чужие жизни, посмели выгнать из города?»

Ответ выходил страшным: «И я... И я...»

Кровь, вскипавшая от предательства, звала к мести.

Войдя в квартиру, она обшарила глазами, словно обыскала. Валиных следов не было. «Сейчас, помою руки», – затворившись в ванной, Маша откинула крышку – на этот раз женского в грязном белье не было. Его квартира походила на прежнюю, но Маша не могла отрешиться от Валиного присутствия. Как будто бывшая подруга сидела здесь. Может быть поэтому Маша рассказывала с оглядкой, избирательно, как будто следуя Нурбековой инструкции о живых душах. Все, что касалось профессора Успенского, она оставила при себе.

Кроме немки, которой сама проболталась, об анкете знали двое. Маша указала пальцем: «Ты и я. Странная история, особенно то, как немка вела себя с папой». Сдержанно и обстоятельно Маша передала разговор, в котором отец признавался в том, что понимает немецкую вину. Их больную совесть. Конечно, он не гнал Марту, но хотел, чтобы уехала как можно скорее.

В продолжение рассказа лицо Иосифа темнело.