Полукровка

Конечно, Юлий не проводил прямых аналогий. На это ему хватало здравого смысла. Тем более что история его отца ни в малейшей степени не походила на схватку, с которой предание связало имя их общего мифологического предка. Там случилось подлинное противостояние, закончившееся неизлечимой тазобедренной травмой и сменой имени. Здесь – пустая старушечья болтовня. Сестренка, искавшая утешения, пела со слов бабки. Юлия тревожило другое. Перечитав библейскую историю, он думал о том, что сестра отняла его первородство.

Библейские мотивы не отменяли, а скорее усиливали житейскую очевидность. В том, что младшую сестру отец любил сильнее, Юлий не сомневался. С рождением Маргаритки их встречи случались все реже. Больше того, вспоминая собственное детство, прошедшее вблизи отца, он понимал: и тогда их близость была условной. Отец занимался своими делами, лишь изредка обращая внимание на подрастающего сына. К дочери, родившейся в поздние годы, он относился скорее как дед. С нежностью, которая не побеждалась отцовской строгой ответственностью.

Теперь Юлий думал о том, что эта нежность и решила дело. Сам он, если бы отец умер в его детстве, не сумел бы восстановить с ним такую непосредственную связь. Поверить, что отец действительно на него смотрит. Следит за его жизнью со своих небес. Сестренка поверила с легкостью.

Простота и естественность, с которыми Маргаритка говорила о новой отцовской жизни, странным образом убеждали Юлия в ее первородных правах. За этим не стояло ни одного логического довода, однако сын, не ощущавший с отцом никакой загробной связи, чувствовал себя уязвленным.

Взрослый человек, он сумел побороть враждебные мысли, обращенные к младшей сестре, но тень враждебности, легшая на душу, пустила корешки. Всеми своими помыслами Юлий сосредоточился на отцовской высказанной, но так и не выполненной воле, которая воплощалась в листке с непонятными письменами. Как минимум их надо было перевести на русский. К решению этой задачи Юлий приступил незамедлительно.

Дальнейшие события разворачивались с такой быстротой, словно ревнивый еврейский бог, уязвленный решением сироты-полукровки, уподобился языческим божествам: принял сторону Юлия. Эти события развернулись в течение недели. Точнее говоря, свернулись в одну неделю, как свиток: время, прошедшее от воскресенья до воскресенья, вобрало их в себя.

Прежде всего Юлий сосредоточился на самом факте: отец написал записку. Непонятно – где? Логика говорила за то, что либо в больнице, либо в санатории. Ни там, ни там ему не с чего было списать. Следовательно, крючковатые знаки он выводил по памяти. Это означало, что его отец знал иврит.

Для Юлия это стало откровением: никогда Самуил Юльевич не упоминал об этом. И вообще о своем интересе к еврейской истории. Похоже, и язык учил втайне.

Такие книги в дедовой библиотеке были. В кабинете, на старой квартире, они занимали нижние полки – справа от дверей. Подростком он однажды наткнулся. Может быть, Юлик не обратил бы внимания, но книги, стоявшие во втором ряду, были повернуты к стене корешками. Он спросил. Отец испугался. Поспешно расставляя по местам, бормотал о том, что книги – старинные, остались от прадеда, написаны не по-русски, никому не нужны, но выбросить – жалко, надо поискать специалистов – скорее всего, в университете.

«Отдал бы с удовольствием. В хорошие руки».

Юлий вспомнил: он еще подумал, что отец говорит, как о щенке.

«Да, вот еще, – вернув книги на место, Самуил Юльевич выпрямился. – Не надо в школе. Молчи. Плохого ничего нет, просто...» – он махнул рукой.

Их домашняя библиотека была многоязычной. Если бы не особое предостережение, скорее всего, Юлик забыл бы мгновенно – старинные книги, написанные на непонятном языке, лежали далеко от его тогдашних интересов, но это запало в душу. Теперь Юлий понимал: запало потому, что отец предостерег. Разговор с отцом, согнувшимся в три погибели, стал первым штрихом, невнятной и ускользающей меткой, с которой началась его взрослая жизнь. В продолжение жизни он – во всяком случае, сознательно – никогда не возвращался к этому разговору. Однако в определенные моменты в нем словно бы начинал дрожать камертон. Этот звук задавал границы существования.

О том, что Вениамин изучает иврит в какой-то тайной группе, Юлий догадывался давно. Конечно, Веня никогда не афишировал, осторожничал, но намеками давал понять. Особой доверительности между ними не было, но в данном случае Юлий надеялся: в прямой просьбе Вениамин не откажет. Собственно, просьба выглядела пустяшной. Юлий прикинул формулировку: дескать, в бумагах деда нашлась записка. Ее содержание интересует, так сказать, по-родственному. В записке есть строка на иврите, нет ли на примете знакомого, который мог бы перевести? Отдать оригинал Юлий побоялся: демонстративное Венькино шутовство наводило на неприятные мысли. Неловкой рукой он переписал на отдельный листок.