Полукровка

Веня позвонил в четверг. «Тут штука такая: эпитафию твою я показал. Сказали, если пренебречь одной ошибочкой, получается: и положу тебя в эту землю. Чтото вроде... Может быть, не дословно. Годится? Твой документик у меня. Можешь забрать в любое время».

Уже думая над смыслом, Юлий промямлил благодарность.

Строчка показалась знакомой. Она действительно выглядела эпитафией. Но в остальном, если пренебречь крючковатыми буквами, надпись получалась совершенно обычной, он подобрал слово: интернациональной. Это можно было написать и по-русски. Юлий пожалел, что в спорах с мачехой не был настойчив. Задним умом винил себя за то, что взялся не с того конца. Начинать надо было с перевода – Виолетте нечем было бы крыть. Взяли бы и выбили.

«Собственно, – Юлий думал, – и теперь не поздно». Рабочим, которые изготавливают плиты, надо просто доплатить. Юлий удивился простоте решения. С технической точки зрения задачка выходила простейшей. Не надо ни скандалить, ни настаивать. Деньги – хорошая штука. Снова он думал о Маше, мучительно искал объяснения. Библиотечная карточка – не доказательство. Последняя инвентаризация – десять лет назад: книги мог вынести кто-то другой. И все-таки разговор с Ириной не давал покоя. Юлий ловил себя на том, что почти соглашается с обвинением. В глубине души он понимал: могла украсть. Но чтото тревожило, кружило в памяти, не складывалось в слова.

«Да, – он вспомнил. – Все верно. Так она и сказала: на вашем месте я защищала бы своих».

О ней он не мог думать иначе. Юлий вспомнил кладбищенскую воду – ее смелый и гордый поступок. Отцовскую больницу – когда понадобилось, приехала и все сделала. Единственная из всех – своя.

Теперь Юлий нашел в себе мужество признаться: сам-то он поступил малодушно. Не защитил от обвинений. Ирина, обвинившая Машу, не встретила должного отпора. Осознав, он решил защищать. За ночь решимость отлежалась и приняла словесные формы.

Ирина позвонила на следующее утро. Юлий не удивился звонку.

По телефону голос звучал мягче. О разговоре на набережной она сожалела: «Простите, не знаю, что на меня нашло. Если кто-то и вынес, это к лучшему. В ваши руки попало правильно. В библиотеке они погребены заживо, все равно никому не выдают». – «Ну что ж...» – он думал: зря она так, по телефону. Но обвинение было снято. За себя и за Машу Юлий прощал великодушно.

«Я, собственно, – Ирина сделала паузу, – вчера была у Вениамина. Он рассказал, что ваш отец...» – «Да», – Юлий прервал. С ней он не хотел разговаривать об отцовской смерти. «Дело в том, что ваш листок он показывал именно мне. Я попыталась сразу, но там действительно ошибка. Поэтому, как оказалось, ошиблась и я. Потом пришла домой и поняла: ошибка существенная. На самом деле там написано не положу, а возвращу».

«Вы знаете... язык?» – Юлий спросил уклончиво, учитывая телефонные уши. Исправление казалось не таким уж важным. Суть осталась прежней. «Не то чтобы знаю – учу. Иврит – трудный язык», – она признавалась открыто.

«Странно, – он говорил, преодолевая неловкость. – Вениамин... В разговоре со мной он употребил: эпитафия. Это ваше слово?» – «Не помню, возможно. Хотя... Нет. Я сказала: цитата. Дома нашла источник. Это самое главное. Там другой контекст». – «Вот как? – Юлий оживился. Разговор выходил профессиональный. – Вы – переводчик?» – «Филолог, – Ирина уточнила. – Филолог-германист». – «Я тоже», – он почему-то обрадовался. «Я могла бы подъехать и показать. Мне кажется, это очень важно», – голос звучал почти мягко. Речь шла о помощи. Конечно, она могла не приезжать, а просто дать ссылку. У него хватило бы ума разобраться. Но Ирина предлагала искренне. Юлий не мог не принять.

«И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба, – она читала, водя пальцем. – И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему; и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь; и возвращу тебя в сию землю; ибо я не оставлю тебя, доколе не исполню...» Отложив в сторону, Ирина раскрыла другую книгу. Голос, гортанный по-русски, в подлиннике пылал страстью. «Вы понимаете: на которой. Речь не о смерти – о возвращении, – она захлопнула. – На свою обетованную землю».

Иринино лицо стало строгим и торжественным.