Полуночное солнце

— Вот и все, — сказала Марина и, схватив котенка, прикрываясь полой полушубка от жара, проскочила сквозь горящие ворота к речке, к ольшанику…

Рысака она уже не нашла. Он испугался взрывов и, оборвав повод, ускакал в степь, к своим.

Но девушка не огорчилась этим. Радостная и возбужденная, она пробиралась меж зарослей ольшаника и малинника к степи и улыбалась, вспоминая солончаки и полынь — горькую траву.

«Ничего, дед Анисим! Получишь ты золотую медаль, а полынь не успеет вырасти. Не успеет!» — и улыбалась в темноте, наполненная каким-то особым, ранее не изведанным ею счастьем.

ОБВАЛ

Точно маленькое солнце вошло в домик путевого обходчика. Наташка восхищенно рассматривала все, чем жил Архип, прибирала, очищала, советовала, мечтая здесь все устроить по-своему, даже печку побелить голубой известью, и давно забытая теплота жизни вновь возвращалась к Архипу. Точно встала из своей домовины жена и наполнила дом радостной и дорогой сердцу суматохой.

Запел самовар свою берестяную песенку, вначале тонкую, как у родничка, а потом шумную, точно товарный поезд издалека одолевал трудный подъем, и Наташка сказала?

— А ты, дедушка, вовсе и не злой.

— Не злой, да сердитый, — улыбнулся в усы Архип. — Давай-ка лучше чай пить.

И, наломав из липовой кадочки засахарившегося меда, принес его и яиц:

— Свари-ка себе. Я-то не охотник до них, а тебе полезно.

С тех пор как он взял ее из интерната в свою семью, прошло уже много времени, и, когда она сказала: «Сироты мы с тобой, дедушка», — он сердито поправил ее:

— Какие же мы сироты? Нас ведь двое.

И Наташка охотно согласилась:

— Теперь-то, пожалуй, не сироты.

И до глубокой темноты рассказывала Архипу про войну, про то, как жили, несмотря ни на что, люди в Ленинграде.

Наступало самое трудное время для путейцев в горах — февраль. Неустанные вьюги и снега́ мели и завывали меж сопок. Сугробы свисали с утесов и скатывались вниз, загромождая путь на ночь, на сутки, до тех пор, пока из города не приходил снегоочиститель или же не приезжали люди с лопатами. Редкий год обходился по-хорошему, и, чтобы не тревожилось путейское начальство за участок Архипа, он дни и ночи проводил на линии, угрюмо всматриваясь в утес за мостом. Этот утес много сил отнял у Архипа. Он навис над путями бурым зверем, и голова его, отягощенная снежной глыбой, то и дело могла обрушиться на состав, идущий мимо.

— Слава те, господи, — облегченно вздыхал путевой сторож, когда товарный поезд благополучно проходил утес. — Взорвать бы его, что ли?

Но шла война, и Архип не решался просить об этом начальство.

Возвратись домой, он любил слушать Наташку, как она жила в Ленинграде, как немцы разбомбили их эшелон и как голодали из-за блокады.

— Разве ж немцы люди? — говорил Архип. — Нет, таких людей не бывает!

— Так ведь это же фашисты, — отвечала Наташка. И голос ее становился задумчивым и печальным.

Прижавшись к печи, она слушала, как воет ветер в трубе, как он плачется, точно потерял кого-то в горах, и как дед Архип рассказывает сказки про хозяйку Медной горы, про золото и про драгоценный турмалин-камень. Дед Архип когда-то давно-давно был золотоискателем, но вспоминать об этом не любил.

— Не мужицкое это дело — золото, — неохотно пояснял он. — К жадности приучает.

В этот вечер он чуть занедужил. Растирая скипидаром синие вены на ногах, охал и печалился.

— Эх, ревматизные мои… — говорил он про ноги.

Позвонил диспетчер. Он просил быть особо начеку в эту ночь.

— Да не тревожьтесь, Степан Лексеевич, — сказал Архип и лег.

Ныли ноги, думалось о разном, что приходит на сердце человеку в зимнюю ночь, и старик курил трубку за трубкой и слушал ветер в трубе, как он ходит во тьме, заплутавшись в горах.

— А я вот здесь и родился, — почему-то вспомнил Архип. — Совсем маленький был, березовку доставал да на волка и натакался.

— А как это натакался? — спросила Наташка.

— Ну, это все одно что набрел на него, — сказал Архип, — встрелся с ним. Только рубашка-то на мне была красная, он и спужался меня. Убег.

— А ты, дедушка?

— И я убег, — задумчиво ответил Архип. — Глупый ведь был.

Они помолчали, а потом Наташка убежденно прошептала:

— Только немцы страшнее. Я знаю. Они хуже всякого волка. Правда ведь, дедушка?

— Страшнее, — ответил Архип. — Только и мы-то уж не маленькие.

Он еще что-то хотел сказать, но слово замерло на его губах. В свист ветра ворвался настойчивый и нарастающий гул. Он ширился и рос, заглушая шум кедров. Руки старика машинально потянулись к валенкам, а голос задрожал и осекся:

— Беда, Натальюшка! Обвал, кажись…

Что-то рухнуло в горах, и они застонали, повторяя грохот обвала.

Трясущимися руками старик взял телефонную трубку и, точно обессилев, опустился на скамью.

— Связь порвана, внученька, — хрипло сказал он, — связь…

И, преодолевая боль, подошел к порогу. Накинув полушубок, толкнул дверь и исчез во тьме.