Полуночное солнце

Чтобы лучше подумать обо всем этом, Микита Коргуев вышел из чума. Щелканье оленьих копыт донес ветер до его слуха. Сотник посмотрел на горы и увидел одинокую оленью упряжку. Сам не замечая того, Микита Коргуев нащупал рукою пистолет, заткнутый за кушак, и пошел по насту навстречу упряжке.

Приминая низкие кустарники, она спустилась с сопки и, не доезжая до сотника, испуганно шарахнулась в сторону. Человек, сидевший на нартах, от неожиданности упал почти У самых ног Микиты Коргуева.

— Миколка, беглый стрелец! — изумленно сказал сотник, отступая на два шага от Миколы. — Да ты откуда бежишь-то?

— От самоедов бегу, — сказал Микола, сделав скорбное лицо. — Будь они прокляты! — добавил он для убедительности.

Сотник засмеялся. У Миколы было истощенное лицо и подбитый глаз. Следы от самоедских кулаков синели на его скулах.

— К тебе бежал, сотник. Упредить.

Микола вспомнил разговор в одном из стойбищ о предательстве Тэйрэко, о сотне, которую тот вел, чтобы разбить ненягов. Он догадался, что это она и есть. Микола сделал таинственное лицо и сказал:

— Тэйрэко не знаешь ли? От Таули Пырерко к вам послан. Предаст всех.

— Тэйрэко? — сказал еле слышно сотник, искоса посмотрев на чум, отвернул полу медвежьей дохи и медленно вытащил пистолет. — Я сразу догадался, что он…

Но из чума вышел Тэйрэко, и сотник спрятал пистолет.

— Я поеду, чего ли, — сказал Тэйрэко и подошел к нартам, что были приставлены полозьями к чуму.

Сотник подмигнул Миколе. Тот встал рядом с многооленщиком. И когда Тэйрэко повернулся, чтобы опустить нарты наземь, он увидел пистолет, глядевший ему в лицо.

— На, друг, — сказал Микола, и когда Тэйрэко повернулся к нему, он выбросил в его лицо со всей силой своей ненависти огромный кулак, надолго затмивший сознание Тэйрэко.

Полумертвого Тэйрэко связали, а наутро Микола повел сотника к стойбищу ненягов. Он сидел впереди сотника и добродушно говорил попу:

— Замерз, батя?

— Зело замерз, — отвечал поп, тоскливо вглядываясь в безотрадный синий горизонт.

42

Глазами, красными от бессонницы, смотрел Таули на догорающий хворост. Шорох шагов заставил Таули обернуться.

Вошла Нанук. Она опустила взгляд и села по другую сторону костра. Таули видел ресницы ее, черные и длинные.

— В чумах худо костры горят, — сказала девушка, — неняги невеселые, дети плачут. Мужчины говорят, что русский предаст тебя. Скажи им, Таули, что-нибудь.

Таули не ответил. Он долго сидел у костра, и сон неудержимо смыкал его веки. Наконец Таули поднялся и вышел из чума. Нанук догадалась, что Таули разговаривает с кем-то.

— Скажи всем, что за веселую сказку я подарю сказочнику свой самый крепкий нож, а женщине — новую паницу.

— Будет так, — ответил кто-то, и Таули вернулся к своему костру.

Он сел против Нанук, и веки его стал смежать сон.

Липкая дрема охватывала его тело. Отсвет пламени падал на его усталое лицо. Он покачивался перед костром, вздрагивал, виновато улыбался Нанук.

— Хороший у тебя мужик, — почему-то сказал он.

— Хороший, — сказала Нанук, и нежное участие отразилось на се лице. — Он такой же, как ты, хороший, — задумчиво добавила она.

— Спать хочется, — стараясь заговорить о другом, сказал Таули.

— Девушку тебе надо хорошую, ненями, — с дружеской доверчивостью сказала Нанук, — самую лучшую из всех тундр. Такую, как в сказке поется: «Глаза — две звезды Нгер Нумгы, руки — крылья лебедей, лицо — нежнее первого снега и круглое как луна».

— Где такую найдешь? — ответил Таули, и лицо его стало серьезным. — Только ты похожа на такую.

— А если найдется?

— Вот напугаю русского царя, тогда и ненями такую искать поеду. Вместе с тобой. Вместе с Пани. Хоть на край земли поеду, а найду. Правда?

— Правда, — тихо сказала Нанук и подбросила веточек в костер.

Не успели веточки вспыхнуть, как Таули уже задремал, покачиваясь перед огнем. Нанук подтянула постель к нему и осторожно положила его на шкуры.

Таули даже не заметил этого. Положив руку под щеку, он заснул крепким сном.

Нанук с пристальной нежностью рассматривала его усталое лицо, сном расправленное от морщин. Ненадолго она вышла из чума, послушала состязание сказочников и вновь вернулась к Таули. Потом пришел Пани. Прижавшись плечом к Нанук, он смотрел на огонь, на Таули, и Нанук вспомнила такие же ночи в стойбище отца, и от этих воспоминаний было так хорошо на душе, что хотелось заплакать от счастья.

Сизый дымок, пахнувший июльской тундрой, кружась, уходил в мокодан, и старый листочек, превратившийся в пепел, дрожал на догоравшей веточке. Похрапывал Таули. Стонал и посвистывал ветер за чумом. На лицо Пани легла легкая печаль воспоминаний. Он опустился на шкуры и тоже задремал.

Уже давно старейшины назвали имена лучших сказочников, но, приоткрыв шкуры у входа в чум, они увидели, что Таули спит. Они тихо опустили шкуры и ушли.

А Таули все спал. Семь охапок хвороста сгорело в костре, три котла оленины успела сварить Нанук, а Таули все спал.

И только резкий крик человека, въехавшего в стойбище, заставил его проснуться. Таули быстро поднял голову и протер глаза.

В чум вбежал один из молодых охотников, посланных выслеживать русских.