Полуночное венчание

А Ланс на кого-то рычал ночью, так это ж собака, кто их разберет, так успокаивал себя я, выпивая уже третью чашку крепкого кофе. Силы мне сегодня понадобятся, день предстоит долгий и трудный. Мне с утра предстоит заехать в гости к отцу Ольги Большаковой Сергею, показать ему фоторобот преступника. Я чувствовал, что нахожусь на верном пути, и какая-то догадка насчет Пегаса все время крутилась в моей голове.

До Люблино я добрался без проблем, и на звонок домофона Сергей ответил практически сразу. Поднявшись на четвертый этаж, я полюбовался на грязную дешевую дерматиновую фанерку, по какой-то нелепой случайности называвшуюся входной дверью, и позвонил в грязный звонок.

Сергей Петрович меня уже ждал, посторонившись в прихожей, он провел меня на еще более грязную и запущенную кухню, где, судя по запахам, должны были проживать уйма крыс и тараканов. Покосившись на шаткий табурет, заботливо представленный мне радушным хозяином, я увидел, что, несмотря на десять утра, Сергей был пьян, причем сильно пьян.

— Я хотел бы задать вам несколько вопросов об Ольге.

— Да, доча, жаль ее. Я ее любил — честно любил. Не слушайте эту крысу Овсянникову, если она вам гадостей про меня наговорила, я за Ольку был готов убить любого. — Его заросшее лицо опустившегося алкоголика выражало в этот момент грусть-тоску. Положив голову на грязную столешницу, он принялся горько плакать. — Олька, ее убили. Скоты ее убили.

Зря я сюда приехал, показывать фоторобот было некому.

— Сергей, посмотрите сюда, вы знаете этого человека?

Петрович громко рыгнул, вперился в меня мутным взглядом:

— Ты кто?

— Я следователь Еремин. Ты знаешь его? — Я перешел на «ты». Неудобно было «выкать» опустившемуся Сергею.

— Кого?

— Его!

— А кто это?

— Скажи, ты его знаешь?

— А ты кто?

Промаявшись так пять-десять минут, оставив радушного хозяина лежать на грязном столе, я вышел из квартиры.

Тут приоткрылась соседская дверь, откуда был виден всевидящий взгляд соседки Овсянниковой.

— Доброе утро, Иван Андреевич. Вы снова к Сереге приходили? Я же говорила вам, что вы от него ничего путного не добьетесь.

— Доброе утро, Елизавета Федоровна. Да, появились новые обстоятельства, хотел Сергею фоторобот подозреваемого показать.

— Так мне покажите, я всех знакомых Оленьки знала. Проходите, чайку попьем, я блинов вкусных нажарила.

Я зашел к Овсянниковой, тщательно вытер ноги об коврик перед дверью и зашел в уже знакомую кухоньку.

Старушка уже суетилась, ставила чайник на огонь, вытирала салфетками чашки.

— Я к вам на секундочку. Елизавета Федоровна, посмотрите, пожалуйста, на этот рисунок, вы, случайно, не знаете этого молодого человека? Вы его не видели в Ольгином окружении?

Бабулька взгромоздила на нос древние очки, взяла в руки рисунок и вдруг мгновенно побелела, чашка, которую она вытирала, полетела на кафельный пол.

Чашка вдребезги, а побледневшая старушка принялась лепетать:

— Ой, какая я неловкая. Старость — не радость. Такую чашечку разбила, это кузнецовский фарфор, вообще-то.

— Не волнуйтесь, я подниму. Так вы не знаете этого человека?

— Нет, не знаю. Вообще не знаю, никогда в жизни не видела. Так помогите мне, Иван Андреевич, помогите, плохо с глазами — не вижу осколков, а так моя Матильдочка лапки порежет.

Я нагнулся, чтобы поднять осколки чашки, и в этот же момент на мою голову опустилась тяжелая чугунная сковорода, на которой Елизавета Федоровна, наверное, жарила свои фирменные блинчики.

Свет вокруг меня померк.

Глава 29. Лошадиная фамилия

Сознание возвращалось не сразу.

Сначала появились звуки, потом внезапно возникла оглушительная, раскалывающая весь мир кошмарная головная боль.

Весь белый свет просто остановился, кроме адской головной боли я не чувствовал абсолютно ничего.

Потом, еле-еле привыкнув к этому свербящему чувству, я почувствовал неясное шевеление внизу. Приоткрыв левый глаз, который был залит чем-то густым и вязким, я увидел возле своих ног копошащуюся болонку Матильду. Маленькая собачка смотрела на меня жалобно и плаксиво.

Наверное, видок у меня был еще тот.

Я прислушался, с трудом открыл второй глаз и осмотрелся. Я сидел на полу в полутемной комнате, руки мои были крепко стянуты за спиной широким скотчем и прикручены бельевой веревкой к холодной батарее.

Рот тоже был крепко заклеен скотчем.

Кроме меня и трясущейся болонки, в комнате больше никого не было.

Судя по тусклому свету, пробивающемуся сквозь плотные занавески, уже вечерело. Значит, я был в отключке уже много часов.

Несмотря на видимую слабость, рука у старушки Овсянниковой была тяжелая. Здорово она меня приложила сковородкой. Но вот только зачем ей это, я не понимал.

Голова болит, а это хорошо. Значит, есть чему болеть. Череп у меня крепкий, так просто его не пробить.

Матильда принялась меня нюхать и жалобно громко скулить.

На этот скулеж скоро откликнулись, открылась дверь комнаты, и в нее просунулся нос Овсянниковой.

— А, очнулся наш горемычный? — спросила она. — Коля, зайди. Очнулся следак уже.

Ярко для непривычных глаз включился верхний свет.