Полуночные поцелуи (ЛП)

Два дня назад, в понедельник? В понедельник после воскресенья, когда ты поцеловала его под омелой, и я практически сказал тебе, что ты мне нравишься и что ты можешь играть мной, как марионеткой? В тот понедельник?

— О? — не спрашивай. Не делай этого, Отис. Ты не ее парень. Она ясно дала это понять. Все, что ты собираешься сделать, это ранить свои собственные чувства. Не спрашивай. Не спрашивай. Не надо

— Чем вы, ребята, занимались в понедельник?

— Играли в игру Катана. Это было весело.

Если бы она сказала мне, что трахалась с ним, я был бы менее оскорблен.

— Игра, которую я тебе купил? — я так стараюсь обуздать гнев, который бурлит во мне. Я бедный, бедный мальчик, который потратил на нее свои с трудом заработанные деньги, и это то, что она делает. — Ты играла с ним в нее?

— Да. — Она все еще внимательно смотрит на экран перед собой, ни разу не подняв на меня глаза. Она постукивает ногой, когда печатает, разговаривая со мной рассеянно, как будто я даже не стою ее безраздельного внимания.

— У нас был вечер игр.

— Кто это «мы»? Только ты и Джеймс? — я отворачиваюсь от нее, мое лицо искажается в уродливой гримасе. Я веду себя сварливо, но я действительно ничего не могу с этим поделать. Я не могу держать рот на замке, когда этот кардинальный грех настольной игры стал для меня очевидным.

— Потому что ты не можешь играть двумя игроками. Ты должен играть четырьмя. По крайней мере, тремя.

— Мы заставили это сработать, так как все остальные сдались.

Была ли это Элиза? Была ли она частью «всех остальных»? Она сдалась? Это из-за нее Грета, играла в мою игру наедине с этим ублюдком? Мне придется поговорить с Хериком об отсутствии обязательств у его девушки. Если она не может посвятить себя гребаной игре в Катан, тогда как, черт возьми, он может доверять ей, чтобы она посвятила себя ему? Я напишу ему, как только закончу.

Я больше ничего не говорю. Я оскорбляю свое лицо, когда сильно тру, умывая его, у меня на уме убийство. Время от времени я останавливаюсь, чтобы взглянуть на Грету, чтобы убедиться, смотрит ли она в мою сторону. Когда я понимаю, что нет, я еще больше впадаю в состояние отчаяния.

Я — цвет шалфея, зеленый с оттенками яростно-красного и уныло-коричневого.

— Ты долго умывался, — комментирует, Грета через минуту. Она включает биде, затем вытирается туалетной бумагой, прежде чем встать рядом со мной у раковины. Секунду она пристально смотрит на меня, затем отталкивает бедром в сторону и моет руки.

— И что? — я ворчу. Я пристально смотрю на нее в зеркало, ненавидя то, какой рассеянной она себя ведет. Я бы поспорил на деньги, что это сделано намеренно. Как грубо.

— И что? — она фыркает и качает головой, глядя на меня в ответ, по-прежнему невозмутимо. — У тебя совершенно раздраженное лицо. Это нехорошо.

— Мне все равно, — если бы у меня был слюнявчик и бинки, я был бы самым высоким ребенком в мире.

Она пренебрежительно машет рукой.

— Отлично. Продолжай капризничать. Посмотрим, будет ли мне до этого дело.

— Ты этого не делаешь, — огрызаюсь я. В этом-то и проблема. Ее не волнует, что другой парень видел ее практически полуголой или что парню удалось поцеловать ее и поиграть с ней в Катану.

Я серьезен. Как она могла? Как она могла вот так взять мое сердце и разбить его вдребезги? Катана? Моя игра? С этим придурком? Если бы мир поглотил меня целиком прямо сейчас, я бы поблагодарил его за сладостное облегчение.

Грета поворачивается, чтобы посмотреть на меня, поднимая руки вверх, пока вода стекает по ее рукам. Она окидывает меня спокойным взглядом, прежде чем схватить полотенце, которым я вытирал лицо.

— Отис, — спокойно говорит она. — Ты не можешь так себя вести.

— Например, как?

— Вот так. Это сбивает с толку, — она останавливается, безымянная эмоция искажает ее красивое лицо.

Мое сердце подскакивает к горлу, готовое задушить ее моими новообретенными чувствами.

Но она не дает мне такой возможности.

— Серьезно, прекрати. Ты не можешь испытывать такую ревность.

— Что значит «такую ревность»? — я упрямо подталкиваю.

Она хлопает ладонью по стойке и выпячивает бедро, выражение ее лица суровое.

— Как у парня.

Как будто мне нужно было еще одно напоминание о том, что это не так.

Примерно через десять минут, может быть меньше, я собираюсь выйти через эту парадную дверь, точно так же, как это сделал Джеймс. Единственная разница между нами двумя в том, что он трахал ее раньше, а я трахаю ее сейчас. За исключением того, что я гордое дерьмо — Морган насквозь.

— Таким, каким был Джеймс? — по общему признанию, это не самое лучшее, что можно было сказать.

— Лучше он, чем ты, — огрызается она.

Теперь я сделал это. Я разозлил ее.

— Вопреки тому, что тебе могут внушить ромкомы, ревность чертовски уродлива. И ты сейчас очень похож на Франкенштейна.

Ладно, я этого не заслужил.

— Ты имеешь в виду монстра Франкенштейна. Франкенштейн был ученым, который создал его, гением. И если это так, то я самый горячий монстр на свете!

— Все еще монстр, ты, безмозглый ублюдок.

Я не слишком доброжелательно отношусь к оскорблению, и вот тогда мы приступаем к делу.