Полуночные признания

Лежащий в кровати парень был крайне изнеможен и тяжело дышал, но все же сумел выдавить из себя улыбку и достаточно ясно произнести:

– О, я скоро выпишусь, буду пить вино и есть пять блюд за один присест.

Эммануэль рассмеялась:

– Вам бы следовало поберечься первое время. – Она помогла больному сесть в кровати – при этом парень скривился от боли – и сказала более серьезным тоном: – Как ваше плечо?

– С ним все прекрасно, но вот из-за правой руки я не могу заснуть. – Он пытался шутить – этой руки у лейтенанта не было; он ощущал фантомные боли.

– Дайте мне взглянуть.

Эммануэль начала раскручивать бинты, и тут до нее донеслись шаги на лестнице. В походке чувствовалась уверенность, но было отчетливо слышно, что человек хромает. Эту особенность Эммануэль заметила еще прошлой ночью, но сейчас на шум шагов не обернулась.

– Кабинет доктора Сантера находится на первом этаже, – произнесла она, не поднимая глаз. – Любая сиделка покажет вам дорогу.

– На самом деле, – произнес глубокий голос с акцентом уроженца Новой Англии, – я хотел бы видеть вас.

Эммануэль уронила ножницы, которыми разрезала старые бинты, и поспешно наклонилась за ними.

– Прошу прощения, майор, но я занята.

– Я подожду.

От бинтов шел отвратительный запах, и Эммануэль стоило труда сосредоточиться на своей работе. Наконец на пол упала последняя повязка. Лейтенант Эмиль Руан был пленным. Раненую руку не лечили, пока его не освободили под честное слово. В больнице Сантера руку отрезали, надеясь, что это спасет парню жизнь, но было уже слишком поздно. Никто не знал, проживет ли он хотя бы следующую ночь.

«У тебя слишком мягкое сердце, – часто говорил ей Филипп, – но твердая воля». Теперь Эммануэль повторяла себе: «Ты знаешь, что люди умирают».

Но этот лейтенант так молод, отважен и приветлив… Эммануэль с трудом проглотила комок в горле и постаралась, чтобы ее голос прозвучал спокойно.

– Думаю, вам следует сделать винный компресс. Когда она наклонилась за подносом, лейтенант обнял ее за талию.

– Я делаю что-то не так?

– Вы сами это поняли, – тихо произнесла Эммануэль, поглядев ему в глаза. – Если есть кто-то, кому вы хотели бы написать…

Парень кивнул.

– Я попрошу мадемуазель Ла Туш повидать вас, когда она придет.

Лейтенант откинулся на подушку и закрыл глаза, позволяя ей обрабатывать то, что осталось от руки. Когда Эммануэль делала перевязку, она все время чувствовала за своей спиной присутствие майора-янки. Она не произнесла ни слова и только раз обернулась, чтобы увидеть его стоящим у стены с перекрещенными на груди руками. Его суровое и мрачное лицо было сосредоточенным.

– Почему вы перевязываете рану этого человека? – спросил майор, когда, завершив свою работу, Эммануэль приготовилась уходить.

– А что? Вы думаете, у меня получается плохо? – Эммануэль с вызовом повернулась к нему, одной рукой придерживая поднос на бедре.

– Дело не в этом. Я знаю, что женщины выполняют в больнице и другие обязанности.

Эммануэль раздражали подобные взгляды. Одни считали, что женщины чересчур эмоциональны, чтобы видеть больничные трагедии, другие обвиняли их в неспособности усердно изучать медицину. И почти все соглашались с тем, что женщина – леди! – не должна видеть мужские раны.

– Вы, по-видимому, никогда не слышали о Флоренс Натингейл[1], – отчетливо произнесла Эммануэль, когда они подошли к лестничному пролету. – Или о сестрах милосердия. Верите вы в это или нет, но есть места – такие, как Париж или Филадельфия, – где женщинам разрешается быть докторами. – Она с вызовом посмотрела на него. – Это вас удивляет?

Но во взгляде майора светилась ирония. У него были необычные для американца темные, почти черные выразительные глаза под дугообразными темными бровями. Эммануэль также обратила внимание на широкие скулы, сильный подбородок и загорелую кожу майора и подумала, что его предки были кавалеристами где-нибудь в Кастилии… или испанскими пиратами.

– Нет, – улыбнулся Зак, – я не удивлен, потому что слышал о Флоренс Натингейл. Но здесь не Крым, не Париж и даже не Филадельфия, и, по моему мнению, дамы, стремящиеся работать в больнице, могут только писать письма, раздавать лекарства, но они очень редко обрабатывают или перевязывают раны.

Эммануэль крепко сжала рукой перила, не зная, что ответить. Ведь майор и не подозревал, что именно она отрезала руку лейтенанту Руану. У нее не было права делать такие операции, но после смерти Филиппа она стала часто выполнять в больнице хирургические работы. Генри Сантер был одаренным доктором, но с возрастом его руки стали неуклюжими. И потому он был доволен, когда Эммануэль решила ему помогать.

– Лейтенант чувствовал себя плохо, – произнесла Эммануэль, стараясь быть спокойной. – Требовалось поработать с его плечом. Кроме меня, этим некому было заняться.

– Разве Генри Сантер был единственным доктором в больнице?

– Нет. Но доктор Ярдли любит утром поспать.

– Ярдли?

– Чарлз Ярдли.

Они спустились по лестнице, и Эммануэль повернулась к майору.

– У вас есть какая-то книжка, где вы все это можете записать? – поинтересовалась она.

Сжав зубы, майор кинул на нее злой взгляд.