Полуночный танец дракона

Вот с этими моими рассказами – та же история. Сейчас, на склоне лет, я вдруг понял, что всю жизнь я как будто проходил сквозь строй, а на меня изливался поток… образов и метафор. И сколько ни пытались мои знакомые вытащить меня из этого странного водоворота, я все время сопротивлялся. «Да не надо меня спасать! – говорил я. – Может быть, я хочу утонуть!»

Наверное, благодаря этому я никогда в жизни не работал. Это делали за меня метафоры, которые обрушивались на меня сами собой, а я об этом даже не задумывался.

Мысль о том, что я, по сути, устройство по переработке метафор, пришла ко мне уже позднее, когда я вдруг обнаружил, что мои рассказы на девяносто девять процентов являются чистым вымыслом, вызванным к жизни фильмами, комиксами, стихами, эссе… Или эхом какой-нибудь страны Оз, Тарзана, Жюля Верна, фараона Тутанхамона. Или же иллюстрациями всего этого.

Просматривая этот сборник, я вновь подумал о том, как же мне повезло в жизни: образы и метафоры всегда сами шли ко мне в руки.

Мне все время задают один и тот же вопрос: откуда вы берете свои сюжеты? Или, вернее, как эти сюжеты приходят к вам?

Много лет тому назад я участвовал в создании общества сценаристов кино не для всех. Одним из первых фильмов, которые мы смотрели, был авангардный «Прошлым летом в Мариенбаде»[104]. История его появления весьма необычна. Во время просмотра фильма киномеханик каким-то образом перепутал катушки и поставил десятую бобину после пятой. Никто ничего не заметил, а кто-то даже сказал, что фильм стал лучше, чем при первом показе две недели назад. Стоит ли говорить, что я тут же засел за «Полуночный танец дракона» и за пару часов живописал всю эту свистопляску с перепутанными бобинами?

Рассказ «Quid pro quo» – почти реальная история. Это действительно было в моей жизни: спустя сорок лет после встречи с молодым, красивым и невероятно талантливым писателем я столкнулся с ним еще раз и с трудом его узнал. За эти годы он умудрился превратиться в какого-то полусумасшедшего бомжа, абсолютно лишенного всяких талантов и уставшего от жизни. Меня настолько взбесила эта его полнейшая деградация и саморазрушение, что я сел и всего за несколько часов написал «Quid pro quo».

А как-то раз я написал стихотворение под названием «Мои дочери оставляют меня в наследство», в котором сетовал, что все «бывшие» моих дочерей – бойфренды, любовники и женихи – продолжают общаться со мной после того, как они с ними расстались. Впоследствии это стихотворение легло в основу рассказа «Объедки».

«Девятнадцатая лунка» – дань любви к моему отцу, который, выйдя на пенсию, пять дней в неделю играл в гольф. Однажды вечером я встретил его там – он шел вдоль площадки и собирал в корзину потерянные мячи. Эта сцена преследовала меня многие годы. А год назад призрак отца явился мне вновь, и я решил, что должен дать ему покой.

В 1946 году я почти каждый вечер субботы ездил на трамвае, идущем в Венис, и обычно на остановке, где располагался танцевальный зал Майрона, в него подсаживались седые старички в смокингах и старушки в вечерних платьях – участники еженедельного бала, которым было ехать в сторону моря. Кто-то выходил на остановке один.

А некоторые исчезали в ночи парами. Спустя пятьдесят пять лет, став таким же седым и старым, я отправился следом за такой парочкой в рассказе «После бала» и описал, как бы они могли провести остаток ночи.

В университете, когда ко мне попадали номера «неоренессансного» журнала «Coronet» (покупать его было слишком дорого), я вырывал оттуда фотографии Штиглица[105], Карша[106], всех остальных и посвящал им стихи. Что это было, я не знаю – наверное, просто акт преклонения перед чистым искусством.

Лон Чейни стал моим кумиром, когда мне было года три – именно тогда я увидел его в фильме «Горбун с Нотр-Дама». А потом я пошел на этот фильм еще раз, уже в возрасте семнадцати лет, и заявил друзьям, что все помню со времен первого просмотра. Они подняли меня на смех. «Ах, не верите? Ну, хорошо же… – сказал я. – Там была такая сцена – и такая, и такая, и вот такая… А теперь пошли и проверим». И мы пошли и проверили. И там были все сцены, которые я запомнил в возрасте трех лет.

Похожие отношения складывались у меня и с «Призраком оперы», и с «Затерянным миром». Можно сказать, что все мое детство прошло под знаком призрака Чейни и динозавров Уиллиса О’Брайена[107].

Чейни умер, когда мне шел десятый год, и его могила стала для меня символом Смерти. Поэтому, когда в том же году «Призрак» решили снова выпустить на экраны, я так распереживался, что у меня начались боли в животе, и я подумал, что это аппендицит. Разумеется, я все равно пошел в кино – прямо с этой адской болью. Я скорее допустил бы мысль о том, что я умру, чем о том, что я не посмотрю этот фильм еще раз. К счастью, я выжил – чтобы потом весь остаток жизни питаться сытными и полезными метафорами Чейни.