Полуночный танец дракона (сборник)

– «Унесенные ветром»[51]? – спросила она.

– Нет. Джек Керуак, «На дороге»[52]. Принесите, пожалуйста, веник.

Мандарин

Как-то поздним вечером, примерно с год тому назад, я ужинал в дорогом ресторане, испытывая довольство самим собой и своим местом в этом мире (совсем недурное чувство для человека, которому уже перевалило за семьдесят). Потягивая второй бокал вина, я взглянул на официанта – до этого его присутствие оставалось незамеченным, так как он был все время далеко или находился у меня за спиной.

Это было как в кино, когда пленка внезапно стопорится в проекторе и изображение застывает. У меня захватило дух.

Я знал его когда-то. И не виделся с ним целую вечность. Он был моих лет, и все же его можно было узнать. Поэтому, когда он подошел к столику, чтобы долить в мой бокал вина, я рискнул обратиться к нему со словами:

– Мне кажется, мы с вами знакомы.

Официант посмотрел мне в лицо и отрицательно покачал головой.

– Не думаю. Вероятно, вы обознались…

Тот же лоб, та же стрижка, те же глаза, что и полвека назад.

– В последний раз мы встречались еще до войны, пятьдесят семь лет назад.

Официант отвел глаза в сторону и на мгновение задумался.

– Нет, мне кажется…

– Тридцать девятый год, – сказал я. – Мне было тогда девятнадцать. Мы были сверстниками.

– Тридцать девятый? – Он принялся изучать мое лицо. – Честно говоря, я вас не помню…

– Тогда у меня еще были светлые волосы, да и весил я фунтов на сорок меньше. Денег на приличную одежду у меня тогда не было, и я появлялся в центре только субботними вечерами, чтобы послушать выступавших в парке уличных ораторов. Мне нравилось следить за их бесконечными прениями.

– Першинг-Сквер, – едва заметно улыбнулся официант. – Да, точно. Я туда тоже любил похаживать. Лето тридцать девятого. Першинг-Сквер…

– В ту пору все мы были совсем еще детьми – одинокими, никому не нужными детьми.

– Девятнадцатилетние всегда одиноки. Чего только мы не делали, чтобы развеять чувство одиночества!

Мне все-таки удалось задеть его за живое.

– В нашей компании было пять-шесть молодых ребят. Денег у нас не было, и мы просто шлялись по городу, заглядывая иногда в пивнушки. Пиво тогда продавали только тем, кто показывал удостоверение личности, и поэтому мы ограничивались колой. Заплатишь двадцать пять центов и целый час сидишь в баре, разглядывая посетителей…

– «Петрелли»… – мечтательно произнес официант. – Сто лет не вспоминал этот бар. А вот вас я что-то не припомню… Звать-то вас как?

– Мое имя вам ничего не скажет. Да мы и не называли друг друга по именам – «привет», и только. Впрочем, у нас были клички. Карл, Дуг, Малыш… Если не ошибаюсь, вас мы называли Рамоном.

Официант скомкал полотенце.

– Откуда вам это известно? Должно быть, вы слышали…

– Ничего я не слышал – просто вспомнил. Вас ведь называли Рамоном, не так ли?

– Говорите потише.

– Да или нет? – спросил я тихо.

Он коротко кивнул.

– Мне было очень приятно с вами поговорить, но я…

Он явно тяготился этим разговором, но тут мне на ум пришло еще одно воспоминание.

– Мы впятером или вшестером бродили по городу и как-то зашли поесть сэндвичей в закусочную «Френч Дип» возле мэрии. Парень, который нас угощал, то и дело смеялся и пел. Вы не помните, как его звали?

– Сонни, – сказал внезапно официант. – Сонни. В то лето он постоянно пел одну и ту же песенку!

– «Мандарин»!

– Ну у вас и память!

– Мандарин…

Написал эту песенку Джонни Мерсер[53], а пел ее Сонни.

В ту ночь именно он водил нас по улицам ночного города.

– Мандарин…

Мы стали называть его Мандарином, потому что это была его любимая песенка, он пел ее все лето. А осенью все мы отправились на войну. Никто не знал ни его настоящего имени, ни того, где он жил или откуда он был родом. Мы видели его только по пятницам и субботам, когда он важно, словно вельможная дама, сходил с трамвая, напевая свою обычную песенку.

Мандарин. Сонни. Имя неизвестно. Он был довольно высоким – около шести футов – и очень худым (сам он называл себя не иначе как стройным). Спустившись, он попадал в наше окружение, и был теплый летний вечер – погода, казалось, изменялась по мановению его изящных рук с тонкими пальцами, сжимающими длинный мундштук, которым он, смеясь, указывал на силуэты зданий, на деревья или, скажем, на нас. Он смеялся решительно над всем, и мы смеялись вместе с ним, ибо жизнь в ту пору казалась нам чем-то чертовски забавным.

Мандарин. Сонни. Да, как графиня, выходил он из ставшего неожиданно королевским экипажем трамвая и шествовал по парку, притягивая к себе одиноких юнцов, которые следовали за ним, почти не разговаривая, не сводя с него глаз.

Нам казалось в то лето, что еще немного – и произойдет нечто очень важное и нам скажут не только, где мы и кто мы, но и куда нам следует идти. Сонни устраивался в самом центре выложенной красным кирпичом площади, принимая это за свое естественное право, и, надменно оглядевшись по сторонам, тыкал мундштуком в ораторов, превозносивших добродетели Сталина или Гитлера, – чума, мол, на оба ваших дома.