Полунощница

Семен увидел пистолет, какой-то совсем крошечный в цепких пальцах с золотой печаткой. Выстрел шуганул чаек, Ёлка зажала уши. Нерпа взвизгнула, исчезла. На воде осталась кровавая пленка.

Попал, значит.

Глава 5

Иосиф щелкнул выключателем. Словно оказавшись в своей келье впервые, оценил тесноту: узкая кровать, тумбочка, стол и шкаф едва поместились. За стеной что-то уронил брат Михаил. Иосиф потрогал руками шею, помассировал: простоял у ворот с волонтером долго, как бы не застудить горло. Вдохнул, воздух проходил медленно, ощупывая гортань, связки. Выдыхая, Иосиф уже понимал, что обычные техники для него бесполезны, не он владеет своим голосом. А кто тогда?

Девять лет назад Серега приплыл сюда с однокурсниками – он и подумать не мог, что так обернется дело. Тогда он был омрачен завистью. Загальский, которого на третьем курсе, задолго до экзаменов, позвали в Цюрих, пытался его расшевелить.

– Серега, кто такой воробей?

– Отвали.

– Это соловей, окончивший консерваторию.

Самое смешное, что он прав. Из музыкального училища Серега получил блестящие рекомендации. При поступлении в консу, после первого прослушивания, Шикин, его будущий мастер, намекнул, что прийти на три тура нужно, но это будет формальность.

На собеседованиях все аудитории были заняты, они с Шикиным устроились прямо на сцене в Малом зале. Серега говорил с профессором на равных. Глубоко в глазах Шикина лежала наивная синева, издали они казались просто черными. Шикин был настроен давать советы: «Опыта житейского у вас недостает, обертона незрелые. Это ничего, главное – голос раскрыть. Ваша задача, Сереженька, оркестр перекрыть собой».

Еще до того, как Серега вошел в Малый зал, Загальский ему сказал, чтобы не смотрел на Рубинштейна: портрет пианиста висел напротив сцены. «Старик качнет головой – сразу слажаешь». Серега суеверным не был. Слова Шикина про перекрыть оркестр срезонировали, заполнили зал. Серега представил, что сидит не на стульчике, от волнения заплетя ноги в узел, а солирует. Он выпрямился, пробежал глазами по пустующей оркестровой яме, по рядам, нагло уперся взглядом в портрет. Рубинштейну в переносицу. Тот скривился, мотнул головой.

О том, что принят на вокальное отделение, на бюджет, Серега узнал через два дня. Загальскому, который прошел на платное, сказал, что Рубинштейн давно умер.

Через три года в консерваторском буфете Шикин бил ложечкой внутри чашки, как в перевернутый белый колокольчик. Серега стоял рядом. Прослушивание со спонсорами закончилось, комиссия, пошушукавшись, разошлась. Скрипнув паркетом, подмигнув, Загальский умчался за билетами на теплоход – пикник («отметить это дело») решили устроить на Валааме.

– Это лечится? – Серега ощутил, как месяцы репетиций отдаются напряжением в прессе. – Фониатор на комиссии говорила, что у меня связки идеальные.

– Сереженька, повторяю: только хор. Жаль, конечно, с вашими данными вы бы Измаила спели. Ох, как спели бы вы Измаила.

Выдернув ложку, мастер одним глотком допил чай.

– Но… Но диапазон, диапазон. Голос у вас внутри тонет, не идет звук. Ломка и та больше простора оставляет. Не хочу вас более расстраивать.

Шикин ушел.

Отец, когда Серега вернулся домой, был рад. Певец – не профессия. Кроме того, заработать в опере можно только за границей, а ему не хотелось сына «в эмиграции». Пока Серега запихивал в рюкзак дождевик, отец вслух планировал, как пристроит сына к себе на кафедру, тот пройдет программу в ускоренном темпе, отправится к финнам (ненадолго) – изучать технологии природных соединений. Потом вернется и… Отец гордился своей кафедрой, выпускающей ученых и инженеров.

На палубе теплохода, идущего к Валааму, Загальский трепался, что Барбара, богатая немка, которая говорила с ним через переводчика, стала его спонсором. Консерватория ему уже «понятна», держись, Ла Скала.

Причалили.

Оставив Загальского и остальных, Серега пошел вглубь острова. Тропки разбегались в разные стороны, па́рило, он вспотел. Он был здесь с родителями всего раз, но ноги несли его вперед, будто знали путь. Дошел до Центральной усадьбы. Храм весь в подпорках и лесах, краской воняет. Хорошо еще, что цветы высадили. Посмотрел время: почти три часа гулял – заторопился к своим, но тут из двери храма донеслось пение. Легато, низкое, трудное, и речитатив сверху.