Полунощница

Шмидт собирал компании на даче в Комарово. Подвыпив, любил рассказывать, что Ёлка – дочь поэта. Поэты менялись – Шмидт понимал, какого удобнее упомянуть, и никогда их не путал. «Папа, знал бы ты, как поднялся», – бормотала Ёлка и непременно шла мыть руки. Казалось, что рыбный запах перебивает аромат «Герлен». В ванной она поправляла макияж: взмах туши, холодные розовые румяна, помаду на губы в один слой. «Леночка, вам всегда будет чуть за тридцать», – говорили ей мужчины. Она жалела, что родить от Шмидта не получалось: со временем ее брак по расчету перерос в крепкую связь. Она уже не представляла, что проснется без Шмидта, боялась, что он ее бросит. Или, хуже, – умрет. Он был старше ее года на два, но много курил. Узнав, что бесплодна, патология с рождения, Ёлка все списала на его курение. Виноватила.

Шмидта зарезали. В подворотне, в день, когда Ленинград опять стал Петербургом. «Видимо, не хотел деньги отдавать, – сказал следователь и быстро добавил: – Бандиты. Им отдал, не отдал: отмороженные».

Похоронив Шмидта, Ёлка ощутила в городе ту давнюю, ладожскую сырость. До этого, в накинутой голубой норке, в теплых сапожках, из машины в машину, она почти подружилась с погодой, как коренные ленинградцы. Теперь стыли пальцы ног, внизу живота нарастала наледь и делалась жгучей. Как тогда.

На поминках по мужу немки, «западные Шмидты», позвали ее в Берлин. Погостить. Две пожилые тетушки, с которыми Ёлка вспоминала школьный немецкий. В их крохотной чистенькой квартирке на столе в миске с пастушком, похожей на ту, что всю жизнь берегла ее мать, лежали три печенья. Ровно по числу собравшихся. Когда Ёлка выпила вторую чашку чая, тетушки взялись нервно покашливать. Как мать, когда засиживался в гостях кто-то ненужный. Ёлка, распрощавшись, ушла. Из Берлина, темного, объединенного, но не окрепшего, полетела в Москву. Хотелось хохломской горячей росписи на посуде, разгула, барства. Распродав все питерское имущество, купила квартиру, приготовилась работать. Собирая бумаги, поняла, что в сорок пять она уже на пенсии. Последний подарок Шмидта. Выхлопотал ей стаж из «первого списка вредности». Даже жаль, ведь она хотела на службу. Отвлечься.

Замуж Ёлка больше не собиралась.

Иван Алексеевич взял ее, что называется, приступом. У него было мебельное производство и усы щеткой. Каждое лето он ездил в горы. На экскурсии по Карадагу муж подошел слишком близко к обрыву, нацелился камерой на оленя, вышедшего на скалу. Ёлка едва открыла рот предостеречь, как сандалия мужа соскользнула. Иван Алексеевич полетел в пропасть. Бесформенно, обыденно, словно мешок картошки. Ёлка не упала в обморок, а прижалась к земле пружиной, ее ледяными руками подхватил экскурсовод.

На носу «Святителя Николая» болтало меньше, чем в каюте. Там Ёлка долго не выдержала – кислая вонь чужой рвоты забивала ее «Герлен». Она ругала себя, что сорвалась и, едва переждав зиму, не дотерпела до туристического сезона на острове, до приличного корабля.

Ее не укачивало, но от холода становилось тошно на душе. Из кармана пальто достала берет, натянула поверх платка, согрелась. Прищурилась. Остров, который она прокляла, все приближался, белым пятнышком мелькнула колокольня. Значит, причалим в Центральной бухте. Как же она теперь называется? Монастырская? Сердце унялось. Никоновскую, где стоял когда-то домик ее родителей, она бы не перенесла сейчас. Обернувшись к корме, Ёлка увидела, что та парочка так и сидит на куске брезента, вжавшись в борт. Девицу заметила еще в Приозерске. Внешность есть: ее бы приодеть, седину закрасить. Парень – айтишник, при деньгах.

На Валааме Ёлку никто не встречал. Сунула триста рыжему мужику, слонявшемуся вдоль причала без дела, попросила донести чемодан до гостиницы «Славянская». Разместилась с комфортом. Что же тут раньше было? Корпус, где оперировали инвалидов? Остров был черным, мокрым, грязным – все, как она помнила. Светлым пятном маячило только их лето с Егором.

В гостиничном номере просторно. Мебель из массива, темная, основательная. По бежевым стенам на обоях рисунок из трав. Картина, лесной пейзаж, над кроватью. В углу на полочке икона, образ – Ёлка взяла, подержала в руках – тяжелый, тоже, наверное, на цельной доске написанный. У образа лампада, масло налито до краев. Пахнет хвоей и розой. В тумбочке путеводитель – указана лавка, где такое масло продается. Ёлка вспомнила, что раньше магазин был в церкви и там же мясо рубили.

Задернула шторы, вытащила из сумки пачки денег – она доверяла только наличным. Положила их в пакет, обернула несколько раз, затем лейкопластырем прикрепила этот сверток к обратной стороне иконы. Поставив ее на место, погладила лик, как собаку: охраняй.