Полунощница

Ёлка думала, что, сойдя на берег, задохнется от воспоминаний. Все прошедшие годы она избегала Валаама и ставших вдруг модными Соловков. Но случай с третьим мужем, погибшим прямо на ее глазах, подтолкнул к мысли, что где-то она свернула не туда. Отец, когда водил ее, маленькую, по грибы, учил: «Потеряешься – возвращайся на место, где последний раз виделись, стой и жди, я вернусь за тобой. Ну или к воде выходи, там движения больше. Заметят рыбаки, подвезут». Вот Ёлка и вернулась туда, где оставила себя, влюбленную, юную, в синем платье. К воде тоже вышла.

Она сама не знала, с чего начать: отыскать могилы родителей, проверить их домик или сразу к старцу. В Москве ей шепнули, что на Валааме он всех знает, все решает. Хотя мирянам, да еще и женщинам, селиться тут не положено, старец может повернуть дело в ее пользу. Ёлка готовилась доказать право собственности если не на домик, то хотя бы на землю у Воскресенского скита: упирать на то, что там умерла мать. Всплакнуть, если потребуется. Поговаривали, что если не в собственность, то во владение получить можно. Благодетелям многое благословляется.

Ёлка и впрямь заплакала – вспомнила, как обещала вытащить с острова мать. Да только не успела, спустя месяц после ее отъезда пришло известие о смерти. Не знала даже, похоронили мать с отцом рядом или отдельно.

Отплакавшись, села за туалетный столик, наложила на лицо тон, румяна. Ресницы оставила нетронутыми – глаза выглядели набожно и наивно. Заметила, что взяла с собой пустой пузырек «Герлена», ненадолго расстроилась. Возможно, в лавке есть и ароматные масла, не хуже. Все-таки до Европы рукой подать.

Дорогой на кладбище Ёлка разглядела на поле два-три знакомых лица. Волонтеры, прибывшие с ней на «Николае», собирали камни. Казались довольными. Может, и ей потрудиться? Вот отыщет могилы отца и мамочки, погуляет, встретится со старцем и тогда, возможно, примкнет. Не на камни, конечно. Она могла бы иконы красиво расставить или садик распланировать. Еще вчера на причале отметила, что остров строится, ремонтируется, возводятся часовни. Вспомнила проект с канаткой. Сейчас она снова может оказаться ценнейшим специалистом по острову. Монахи когда вернулись? В восемьдесят девятом. Ёлка знает остров с пятьдесят первого. С рождения.

На кладбище Ёлка подергала дверь храма. Закрыт. Минуя могилы иноков – земля возле них прямо всасывала толстые подошвы ее ботинок, – заприметила красную звезду. На стеле написали целую историю, как героя-истребителя, которому «война оставила только зрение», нашел сын, тут же его благодарности санитаркам, в том числе Лаврентьевой. Летчик. Колошин! Ну надо же! В том же семьдесят четвертом помер. Ёлка вспомнила, как водила к нему туристов и какой он лежал спеленутый. Круто повернувшись, едва не сшибла табличку, почерневшую, поросшую мхом: «Ландырь Эмма Ивановна

1930–1974 гг.». Мамочка. Сорок четыре года всего, мамочка. Сорок четыре. Ёлка только теперь по-настоящему вспомнила мать, хлопотливую, чопорную, так и не надевшую ту югославскую пару туфель: «Твоей свадьбы дождусь». Могила просела. Оглядевшись, Ёлка поняла: тут и была вырубка, где сфотографировался отец. Видимо, под кладбище лес валили, фотограф оказался на месте, отец принарядился для снимка. Вспомнились лацканы его жилета, красивая борода и гордая осанка – куда же девался тот портрет? Возле материнской еще одна поплывшая могила. Сгнивший черенок таблички. Ёлка покачнулась, догадавшись, кто там в земле. Родители снова вместе.

С кладбища она брела за волонтером, тем айтишником в очках. Он тащился с поля, еле передвигал ноги. Ёлке казалось, что и она весь день таскала камни.

Зимнюю гостиницу обошла стороной. Вдруг там, за стенами, всё ковыляют и скрипят подшипниками инвалиды. Бежит по коридору наивный Семен, а рядом, едва доставая сыну до груди, катит Подосёнов. Тот рыжий, что донес с причала ее чемодан, сказал, что местные так и живут в Зимней, жаловался, что ему, электрику, заработать монахи мешают. От самого сивухой прет.

Провалявшись весь следующий день, Ёлка пришла на полунощницу. Выбрала ящик для пожертвований ближний к монахам и певчим, достала кошелек, вытянула пять тысяч, сложила вчетверо и тут отметила, какой оборванный народ на Валааме. Дед, что стоит возле ящика, горбатый, нищий. Тогда, будто нечаянно задев его локтем, она достала вторую купюру, опустила и пропихнула в узкую щель обе. Чувствовала, как люди в храме проследили за ее рукой. Хотела, чтобы слухи о ее щедрости дошли до старца и настоятеля раньше, чем она сама предстанет перед ними.

У источника Ёлка размышляла, куда теперь пойти – рассвело, но проклятый туман прятал от нее остров, путал тропинки, обманывал, чтобы непременно ступила в грязь. Завернув к себе в гостиницу, Ёлка вдруг спряталась за воротами каре. Стуча тяжелыми сапогами, навстречу шел мужик, курчавый, почти седой. В его походке было что-то, вызывающее страх и злость.