Полунощница

Погладив кота (тот все терзал кусок сосиски и не мог проглотить), рядом с Павлом присел регент. Павел, сам не зная почему, спрятал сосиски в пакет. Чувство было такое, будто таможню проходишь в аэропорту, вроде бы и не виноват ни в чем, а все равно нервничаешь.

– Мы тебя на спевке ждали. Особенно Ася, – регент подмигнул Павлу. – Да ты ешь, ешь. Всю воду, говорят, вычерпал сегодня. Себя хоть облил разок?

– Да она ледяная.

– Чистый четверг. На чистую воду всех выведет.

– Апельсин будете? Еще хлеб есть, сосиски. Одному есть неудобно, но с постами этими вашими…

Регент перекрестил дольку апельсина, да так и замер с рукой у рта. Подпинывая коленями свои пакеты, примчался назад Митрюхин. Притормозил, выбирая в какую из дверей зайти, сунулся в лавку. Забарабанил кулаками. Девушка открыла. Через минуту Митрюхин выскочил оттуда, запихивая за пазуху что-то белое, пушистое, ажурное. Шаль никак не давала ему застегнуть молнию на куртке. В конце концов Митрюхин скомкал шаль, сунул в пакет с ананасом, помчался к Зимней. Регент, отложивший апельсин, сказал: «Сашка», – непонятно было, звал или думал вслух. Павел заметил, что он не исхудал, а как-то весь съежился под черным облачением. Регент протянул ему руку проститься.

– Погодите, отец! Иосиф, Паша, стойте! – Ася, такая же красная, как Митрюхин (и помолодевшая), подбежала, размахивая какой-то тряпкой. – За пять лет было и не такое, но чтобы такого, да еще с нашей волонтерской шайкой… Нет. Полюбуйтесь.

– Ну, кофта чья-то рваная, – запах показался Павлу знакомым.

– Чья-то? Машкина, челябинская. Повесила в трапезной, пока ели, все ей жарко. Порезали карманы. Все, что взяла с собой, все просра… Сперли все деньги, короче.

Регент молчал.

– И сколько там было? – растерялся Павел.

– Нормально так, она на причал хотела за кальвадосом себе и Вике. Ну, за этим, из яблок с нашего сада. Сидит ревет теперь.

– И Вику обобрали, что ли? – спросил Павел.

Ася кивнула.

– Отец, я думаю, чего теперь делать-то? Мож, собрать денег челябинским, а? Нельзя же им тут совсем без денег.

– Да, нельзя без денег. И без работы нельзя им, грех только на душу брать будут… Ну, – регент посмотрел на экран телефона. – Теперь уж кончено дело.

Перекрестившись, регент вошел в ворота. Ася с Павлом так и остались держаться за порезанную кофту. На скамейке засыхала долька апельсина, очищенная от прожилок.

* * *

Ёлка давно забыла весь валаамский «климат» и особенно штормовую ладожскую пляску, когда не поймешь, сыплет на тебя сверху дождь или летят в глаза ошметки волн. Пришлось прятать пестрый итальянский платок под беретом, сунутым администраторшей в Приозерске. Ёлка отказывалась, намекая, что натуральный шелк «тоже греет», но тетка хамски усмехнулась и положила берет поверх Ёлкиной сумки: «Еще спасибо скажете». Ёлка брезгливо упрятала берет в карман, боясь испачкаться о черноту.

Траур по третьему мужу Ёлка сняла, как только прошло сорок дней, напоминание в телефоне поставила загодя, чтобы ни одного лишнего дня не носить черную косынку. В молодости ей шел любой цвет, теперь – только яркие. Черный подсвечивал каждую морщинку, дряблые веки, скорбные уголки губ. Разве что фигуру Ёлка сохранила. При правильном освещении приличных ресторанов ей можно было дать пятьдесят. Духи «Герлен» она выбрала себе раз и навсегда еще при первом муже – где он достал дефицит, не спрашивала. За сорок лет кожа пропиталась французским ароматом, уже ничем его было не перебить. Мать Ёлки, шведка, так солила форель: день за днем доставала рыбину из ледника и натирала солью.

Первый муж, которого Ёлка называла по фамилии, Захаров, погиб нелепо. Выхлопотав им квартиру в Ленинграде, поехал в Сортавалу за вещами, уснул за рулем. Так сказали Ёлке.

Захаров был славный, не вспоминал валаамскую историю. Обещал носить Ёлку на руках – и носил. Когда дело со стрельбой закрыли, повез ее в Ялту, в санаторий. На ней было приталенное платье в полоску, темные очки. Кругом цвели олеандры, ее, Ёлку, окружали белые колонны. После Ладоги Черное море казалось сонным. Захаров дышать на жену боялся, чуть что – санаторного врача требовал, говорил: «У моей супруги стресс». Работать ей не давал все пять лет брака. Оберегал, надеялся, получится зачать ребенка. Полюбила его Ёлка, когда увидела покореженный грузовик с собственной мебелью в кузове – лобовое стекло скалило на нее зубы.

Потом Ёлка сидела в полупустой квартире, ждала, когда принесут чешскую люстру: Захаров, получивший старшего сержанта, достал, договорился. Куда же ее теперь? Захаров был курносый, деловой, Егор – темноволосый, породистый. Ёлка сидела на полу в своей новой прихожей и оплакивала обоих. Серая ночь не давала забыться.