Полунощница

Семен не отвечал. Был сам не свой. Стрельба стала в тягость. «Не дергай крючок, а спускай; тарелку с самого начала веди, в небе ее не поймаешь; плечо у всех болит: пока пристреляешься, кожу до синяка изнахратишь, потом ничего», – наставлял его Васька. Отец вот уже несколько их учений пропустил, на митрюхинской лодке в одиночку кружил вокруг острова, в бинокль изучая берег. В лодку он себя сажал своей хитроумной лебедкой, которую держал на берегу. Придерживался за ветку ивы, удобно свисавшую над водой. Сегодня утром Семен наблюдал, как отец загружается, – подойти не решился.

Ёлку со дня, как ее разноглазый стрелял в нерпу, Семен больше не видел. На турбазе ее по вечерам не было, под окнами дома караулил – то ли она рано ложилась, то ли… Нет, и думать не хотелось про этого Егора. Он бы не смог разноглазому и градусник поставить спокойно. Хорошо, что тот обитал в одной палате с этим «профессором», Ильей Ильичом, ими мать занималась.

Вчера за занавеской мать ни с того ни с сего принялась рассказывать отцу, что Илья Ильич – ее любимый пациент, профессор, и войну прошел, и инсульт пережил, а ни на что не жалуется. «На каком фронте?» – спросил отец, до этого молчавший. Мать сказала, что он нормальный и не вспоминает про пальбу, окопы с утра до ночи. С ним в палате «очень воспитанный молодой человек, жалко, что сердечник». Отец пробурчал, как их вообще занесло к ним на остров, а после велел ей документы проверить, печати под лупой рассмотреть. Мать выпалила, что инвалиды все скоро перемрут: интернату что, пустовать? вот и едут на излечение. Распалившись, заявила, что на острове этом мерзлом нормальных людей сроду не жаловали, она сама, мол, два года кряду подлаживалась к ним, судна подставляла, пеленки стирала: «Руки кровавыми трещинами шли, чтобы признали, зауважали!» Профиль матери за занавеской дергался, как отражение в воде. Отец махнул рукой, застыл. Оба они никак не могли все высказать друг другу.

Управившись в палатах, Семен, не зная зачем, поплелся на кладбище. За оврагом, сняв рубахи, с жирными от пота спинами рыбаки копали могилы. Возле каждой рядом рос черный холм, из него разбегались перепуганные усатые жужелицы. Семен стоял поодаль, смотрел. Могилы длинные – сам Цапля, Суладзе, с его ногами поместится.

– Подмогнул бы, может? А, ты ж в белом весь, санита-ар. – Сын старика Митрюхина был крепкий, зубы на перепачканном лице светились. – Знаешь, земля откуда эта? Так рыбаки и навезли лодками с материка, еще в царское время. Теперь вот мы ее рыхлим.

– Че ты прицепился к пацану, его краля бросила, Ландыря дочка. С новым этим крутит.

– Вот черт разноглазый, везучий. Я бы с ней…

– Ты бы уж конечно, только грязный, как падаль. Шуруй давай. Тот, городской, на которого ты хвост задираешь, при деньгах небось. Хоть и правда мутный.

– Соболь его фамилия? Эй, санитар?

Семен поморщился, вроде как заскучал. Не отвернулся. А самого затошнило даже. Одно дело – догадываться, другое, когда тебя вот так перед фактом ставят. Вспомнилось, как с Колькой ножи метали в женщину на иконе. В церкви, где в алтаре магазин. Женщина была в полный рост, в красном, да еще и на облаке стояла смирно, – идеальная мишень. Краской ее почему-то не замазали, как остальных. Колька – увалень, а меткий, гад, – веко ей пробил под глазом. Нож еще по щеке чиркнул. Получилась слезная дорожка. Весь вид сделался такой: плачет женщина. До того живая с этой слезой-царапиной стала, что они сбежали и долго боялись ходить в магазин – казалось, женщина сойдет с облака и надает оплеух.

Когда стали подростками, забылось, конечно. Хотя Семен только вид делал, что не помнит. Наверное, и Колька так. Сталкиваясь в магазине, они задирали подбородки, нарочно смотрели на женщину в красном.

Семена вдруг потянуло проверить, как она там? Все плачет?

По дороге, мимо грустных лиственниц, он шел, прокручивая мысли в фарш. Мать под праздник привинчивала алюминиевую мясорубку к краю стола, потом загружала кусочки кровянистого мяса с прожилками, в миску вываливалось уже спокойное, однородное. Ничего общего с той тушей, которую разрубали в церкви, где ему приходилось отстаивать очередь, да еще от взгляда женщины в красном уворачиваться. Смотрел на мясника в заляпанном фартуке, на свиные головы, коровьи ляжки. Клялся, никогда в рот мяса не возьмет больше, а вот уплетает же.

Дойдя до магазина, Семен вспомнил, что Васька ждет его на ученья. Рванул к причалу.

Лодку Семен швартовал справа, к ней вела не главная дорога, а заросшая стежка через старый яблоневый сад. Вроде водоносы ею пользовались еще при монахах. В саду поспел белый налив, обгонявший и грушовку, и мирончика, который висел чуть ли не до заморозков. Солнце скакало по листве. Пахло пряным и сладким. Яблоки светились сквозь кожуру, Семен на бегу обглодал одно, второе. И едва не подавился, услышав шум своей моторки. Всё громче, громче. Ломая кривые ветви, давя падалицу, заспешил к отмели. Из моторки выбирался, уперев костыль в прибрежную жижу, Васька.

* * *