Полунощница

Ваське, выросшему в тайге, удавалось заговорить природу, так что и медведица не раз обходила его стороной. С людьми Ваське было легко, разве что с командиром не всегда. Он видел, как Подосёнов маялся в госпиталях. С обрубком ноги можно хоть на костылях прыгать, а тот вовсе безногий: по нужде просись, на перевязку – жди, когда отвезут. Да что там, покурить на крыльцо и то не выйдешь.

В сорок пятом, когда вернулись в голодный Ленинград, командир, уже смастеривший себе тележку на подшипниках, доставал Ваське до пояса. Но говорил с людьми свысока: не поймешь, то ли работу просит, то ли задирается. Если бы не тот мальчишка, прямо возле них свалившийся с велосипеда, не видать бы им работы и крыши. Мальчишка не из простых был, с няней гулял. Едва они, оборванные, безногие, сунулись к пацану, няня ребенка дернула, за спину упрятала. Блокадная привычка. Потом смотрела молча, как командир цепь накинул, колесо восьмеркой без инструмента выровнял. Мальчишка обрадовался, сел на велосипед, так возле командира и ехал. Один педали жмет, второй «утюгами» от асфальта отталкивается.

Ваську с командиром разместили в подвале дома, где семья мальчишки обитала, на Мойке. Буржуйка больше чадила, чем грела. Командир выправлял машинки швейные, сапоги, велики – мальчишкина няня всех соседей к нему отправляла. Васька был при нем вроде подмастерья, но больше мешал. Усмехнулся раз, что безногий сапоги и велики чинит, и получил от командира затрещину. Три года прошло с ампутации – не смирился Подосёнов, стало быть.

– Ты что, командир, да за твои руки две пары ног отдать не жалко.

Подосёнов, когда злился, молчал. Ни да, ни нет. Васька не выдержал, застучал костылями, выбрался из подвала покурить. По серой набережной летали клочки газет, точно сама весна их гнала: вечер был теплый. По углам таскалась шпана в низко надвинутых кепках. Васька безоружный выскочил, но посмотреть на банду было страсть как любопытно. Тут один пацан его заметил, отделился, подошел, стянул с себя кепку. Был он бритый наголо, отчего Васькин взгляд соскальзывал с макушки на остренький носик. Пацан остановился, кивнул на костыли и медали – швырнул монету на асфальт. Васька нагнулся поднять, не удержался, лизнул кислую медь. Женщина, проходящая мимо, сунула ему горбушку. Сухую и пористую, как пемза. Васька благодарил. Вернувшись к командиру, сказал, что подработал у вокзала. Командир не верил, но Васькиным «промыслом» они прожили год. Заработки Подосёнова шли в уплату за жилье, оставались крохи.

Когда семья благодетельницы съехала, ветеранов турнули из подвала. Васька повел командира на вокзал. Медалей у командира была полна грудь, ордена он начищал так, что рукав кителя стал просвечивать. Но подавали в основном Ваське.

Пили на вокзале много, инвалиды сбивались в шайки. История у всех была одна, такая же, как у Васьки с командиром, разве что наград поменьше: вернулся из госпиталя – победили – никому не нужен. Кто семью растерял, как Васька: мать померла с горя или от голода, соседка отписалась ему неразборчиво, три брата, батя полегли героями. Кто где. Командир, едва достававший до самодельного столика, на котором резались, сшибая кружки с брагой, в карты, не откровенничал. Васька знал, тот носит с собой фотокарточку младшей сестры, что она в Москве. Живая.

В ту ночь Васька был навеселе. Командир не пил, чтобы не разнюниться. За дверью ночлежки свистели и грохотали поезда, леденел январь. Небо было не черным, а ясным, прозрачно-синим, звезды вышли, месяц народился. Святки. Мать в эту пору всегда усаживалась гадать по огарку. Васька замечал, все ее святочные гадания сбывались.

Еще на фронте Васька ленинградскую стужу узнал: все равно что в проруби сидишь, ресницы смерзаются намертво. Разгоняй кровь, шевелись, чтобы ночь пережить. В ночлежке тепло, накурено. Васька едва закемарил, как пришлось инвалидам вылезти на стужу. Один безногий кинулся под поезд. Новенький на вокзале, его никто не знал, а может, связываться с милицией не захотели: как засвистел патруль, попрятались инвалиды кто куда.

– Я тебе, Васька, вот что скажу. Не смей вот так себя, понял? – Командир катил что есть силы, пар за ним летел, как от скорого.

Влезли в подсобку около депо.

– Это дезертир.

– Все равно жалко.

– Работать надо, впахивать. Вот мы с тобой наладим мастерскую, махнем в Москву. У меня там сестра, Заяц, она знаешь какая! Только сначала устроимся. Устроимся. Устроимся.

То ли Подосёнов и впрямь повторял эти слова, то ли стук колес их утверждал в памяти. В тот день Ваське впервые стало жалко командира.