Полупрозрачный палимпсест

* * *

Итак, что же нового принесло с собой изучение деятельности и деятелей английского посольства лорда Дурама в Петербурге для историографа и биографа последних двух лет жизни Пушкина? Да, сама по себе эта деятельность, замечательные фигуры Дурамов и множество прежде неизвестных документов заслуживают, как уже было сказано, внимания историка, особенно русского[55]. Но в отношении именно Пушкина? Суммируем.

Во-первых, можно с уверенностью заключить, что Маженис отказался от поручения Пушкина по причине простой и прозаической, о чем свидетельствуют все его письма к Пальмерстону в архиве последнего. Во-вторых, гораздо менее уверенно, но не без оснований можно теперь предположить, что Пушкин не просто уважал англичанина за честный и прямой нрав, но с той чрезмерной (и оттого обманчивой) ясностью, которая свойственна порой отчаянному, горячечному состоянию, же-лал противопоставить франко-голландской партии англо-русскую – тем более что Маженис мог уже знать немало о предыдущем вызове из самых надежных источников: от Д’Аршиака, который, как мы теперь знаем, посетил английское посольство в самый день получения ноябрьской картели, или, может быть, от самого Пушкина. Отчего бы и нет? Оттого только, что в солидных и полезных компендиумах у г-на Кунина или у г-жи Абрамович документов, подтверждающих такие отношения Пушкина с Маженисом, не значится? Но даже в ту несравнимо более литературную эпоху на бумаге оставалась только мелкая дробь жизни.

В сущности, несмотря на подробные, почти поденные расписания обстоятельств последнего года Пушкина в трудах Щеголева, Суассо, Абрамович и других, пробелов в наших знаниях удивительно много, их почти не убавилось за полвека, и скрывают они все наиважнейшие вопросы, как то: анонимное письмо, внутренние отношения в семье Пушкина, настоящая роль обеих своячениц, тайны недомолвок памятной записки Жуковского, а главное – настоящие, не внешние только, причины отчаянного положения Пушкина, «его бешенство», «его слезы» (Жуковский), его стремление к Сионским высотам, его порывы к смерти.

Благодаря тому, что пробелы эти в последнее время часто наскоро заполняются фантастическими нелепостями, характерными для времени и места, ответ на этот основной вопрос теперь еще более затруднителен, чем когда бы то ни было, и очень вероятно, что его невозможно найти, во всяком случае в области факта или его толкования, но разве в той области, где Пушкин был так искусен. Ведь в сущности только по причине его искусства и вследствие его и составляются подробные хроники и собираются фактоидные крупицы сведений, редеющие числом и мельчающие калибром по мере удаления от сцены.

Что же до фактов, то мне трудно себе представить, чтобы, будучи хорошо знаком с близкими приятелями Пушкина и Дантеса; имея своим подчиненным человека, на котором Пушкин первым остановил свой выбор секунданта; часто встречаясь с секундантом Дантеса в обоих поединках, отозванном (ноябрь 1836) и роковом, и дав ему возможность покинуть Петербург с курьером английского посольства в самый день отпевания Пушкина; наконец, пользуясь редким для посла расположением Императора и гр. Бенкендорфа и всемерным почтением гр. Нессельроде – лорд Дурам оставался в неведении о событиях, нас здесь интересующих. Я склонен скорее полагать, что он знал вещи, которых мы не знаем. Лорд Дурам – одна из тех фигур, которых место в драме последних лет жизни Пушкина определяется не их участием и присутствием, но ощутимым отсутствием. Лорд Дурам в ней не действующее лицо, но, как мне кажется, лицо хорошо осведомленное и уже этим одним заслуживающее внимания исследователя.

Как бы то ни было, легко вообразить, что бывший на панихиде Маженис на другой день в обществе, скажем, австрийского посланника и графа Блудова описывает Дураму за завтраком в посольстве полную народа церковь, «греческий обряд» прощания близких с покойным и то, как старуху Наталью Загряжскую с трудом вели под руки ко гробу, стоящему на катафалке, и она оступилась и чуть не упала, – и тут англичанин роняет холодное «Oh?», графиня Луиза Карловна предлагает Фикельмону еще чаю с бергамотом, а Блудов рассеянно думает, что все это он где-то уж читал.