Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Тюрьма развращает. Ради свободы и даже ради лишнего куска сахара люди могут пойти на подлость…

Раньше Никита об этом не задумывался. Читал «Архипелаг ГУЛАГ» — не до конца. Думал: зачем?..

Ну-ну.

15

— Не верь, не бойся, не проси, такая конституция на Руси, — с ухмылкой говаривал дядя Леха, набрасывая на ватмане лицо Президента России для пищевого техникума. Надо же и зарабатывать на жизнь.

Картинку вставят в раму под стекло и повесят на стену. — Я добрый человек, Никитушка, только бывало обидно: доверишься хорошему — якобы — человеку… ну, влез он в душу, симпатяга… ты ему всё под ноги, как самосвал алмазы. А он же тебя же потом с потрохами!.. Я, Никитушка, больше уважаю трудных людей. Прямо скажу, как один мой кент говорил: мужик не должен быть шибко красив и нежен. Ты вот мне чем нравишься — все время думаешь. У тебя на лбу написано, что ты думаешь. Ты — мыслящий мрамор.

«Дались им всем камни».

— Да ничего я не думаю!.. — смущался и отворачивался Никита. — Я так.

— И отец у тебя, наверно, умный, слова зря не скажет.

— Вот он — да, он военный хирург.

— Неважно. Знавал я врачей — бисером сыплют слова красивые. А толку…

Разрежут — и зашить забывают. — Деев закончил портрет, взялся за другой, тоже рисуя по памяти, — Андрея Сахарова. — Это «прохфэссоры» попросили, в университет, на кафедру физики. Им, конечно, бесплатно. — Портрет великого ученого-демократа дядя Леха рисовал пастелью, получалось нечто воздушное, светлое. — Как вспомню, билад (так произносил один мой знакомый узбек-охранник), как ему микрофон отключали на съезде… стыдно за Горбача до сих пор. Ты еще в школе учился, не помнишь? Полный песец, я тебе скажу! Коммунисты ржут, топочут в зале ногами, а бедный Андрей Дмитриевич еле слышно квакает… перед выключенным микрофоном… Фофаны! Каких людей оскорбляли. Каких погубили. — Он отбросил цветной мелок и закурил, открыв разболтанную форточку и уставившись в небо.

Наверное, вспоминал, как и его самого обижали. В последний раз — три года назад попросили вон из мастерской в Доме художника как единственного бедного приживалу. Новые времена, капитализм! — начальство отдало почти все квадратные метры в аренду непонятным конторам с иностранными названиями, консультациям, юридическим службам и даже аптеке.

Алексей Иванович особо-то и не унывал, конечно, — побегал по городу и устроился на ВЦ лаборантом (у него золотые руки, он умеет всё).

Впрочем, спокойно здесь ходить мимо серых стен не смог — за первые же полгода бесплатно превратил здание ВЦ изнутри в грандиозное зрелище, изрисовал все четыре этажа, как Сикейрос: отныне из стен выглядывали выпуклые до галлюцинации Королев и Ландау, Прохоров и Алферов, Менделеев и покойная жена Зина с золотой косой вокруг головы… она даже в трех видах! И всё это изображено обычными масляными красками! К счастью, унылый директор ВЦ Катаев оплатил ему эту гору красок. Наверное, потому не пожалел денег, что как раз в то время здесь проездом оказался академик-секретарь Н. из Новосибирска — ему роспись Деева чрезвычайно понравилась…

Вот тогда и познакомились Никита и Алексей Иванович. Да еще соседями оказались!

А в комнатке-то у дяди Лехи как интересно! На двери написана в рост все та же тоненькая синеглазая девица-ангел, обмотанная вся до пят золотистой косой.

Правда, дни знакомства были внезапно омрачены. Какая-то сволочь буквально через день-два порезала большим гвоздем или ножом работу Деева, особенно досталось Зине… не поленился неизвестный человек, во всех трех местах, где была Зина, шаркал и чиркал острым предметом… дескать, что за глупость — из ромашки она выглядывает, и из солнца она же смотрит, и еще у пролетающей птички ее же головка с золотым нимбом…

К счастью, дядя Леха не сразу увидел, что картина испорчена — он быстро ходит, пробежал мимо, как обычно. А вот Никита заметил.

Остановился, будто его по голове шмякнули, стоял, не веря глазам. И машинально провел пальцем по трещинам, по серому следу, из которого выкрошилась краска. И за этим занятием его увидел директор ВЦ.

— Вы что там, Никита Михайлович? — возмущенно спросил директор.

— Да вот кто-то напортачил… — только и пробормотал Никита. Ему и в голову не пришло, что Катаев может подумать на него. Он пошел сказать Алексею Ивановичу, раздумывая по дороге, какие слова бы подобрать, подготовить художника к ужасной новости.

Конечно, дядя Леха огорчился, но виду не показал.

— Ни фига-а, — пропел художник, взял ящичек с красками и вечером за полчаса поправил изуродованные лики любимой жены. — Это даже хорошо, это чтобы я забывался, за грехи мои…

— Да бросьте, какие ваши грехи? — Никита хотел поддержать старика, но услышал более чем странный монолог.

— Грехи, милый, они и в мыслях бывают. Иной раз возгордишься: мол, второй ван Гог или Врубель-Дай рубель. А народ-то раз и напомнит: ты кто такой? Ты сидел? Вот и радуйся, что на горшке сидишь, а не над парашей корячишься.

— Вы думаете, кто-то знает, помнит?! — удивился Никита.

— Да если не помнит… я-то помню!

— И вообще, в наше время сколько талантливых пересажали… экономистов…