Полутени

Телефон лежал на подушке рядом с красавицей Екатериной Сенчиной. Жизнь еще не схлынула с нее. Приоткрытые губы чудились теплыми и податливыми, ресницы бросали манящую тень на гладкие щеки, волосы пахли апельсином. Кружево покрывала почти дышало на большой груди. Катю обрядили в белое платье, которого не нашлось для дня рождения Даши. Хотя незамужних девушек, Стас выудил информацию из неизвестного уголка памяти, вроде как хоронили в свадебных платьях.

– Ну что тебе не жилось, – вздохнул Стас и в порыве грусти прижался поцелуем к волосам Кати.

Он спрашивал обеих, Катю и Дашу, которую несколькими неделями раньше провожали в закрытом гробу. Вокруг толпился народ, безликий в своем причитающем горе. Стас никого не узнал, никто не узнал Стаса, да и на Катю мало кто смотрел по-настоящему. Стас не удержался, чиркнул взглядом по сторонам и взял телефон с подушки. Почти не удивился, что телефон не выключили. Пароль Катя не сменила. Стас открыл галерею проверить, удалила ли она фото их недолгих встреч. И выронил трубку. Телефон стукнулся о Катину грудь. Стас отполз от гроба, не в силах перебирать ногами. Он пятился и пятился, пока неведомая гравитация не ослабла, и он не побежал прочь из мавзолея.

Совместные фотки нашлись сразу. И с Дашкиного праздника тоже. Вот он. Вот Даша. Вот Катя. Стас зажал ладонью прорвавшийся вскрик. Что за чушь? Катя… вот она… Только не та Катя! Не стройная, яркая, желанная, какой она явилась на день рождения. Не скромная и невзрачная, какой её знала Даша. Со всех фото на Стаса взирала пародия на абстрактных человечков Пикассо или Дали. Или на детские попытки слепить фигурку из дешевого не расшибаемого пластилина. Это не могло быть Катей! Стас пролистал кадры, борясь с тошнотой, в голову лезли странные образы. Части насекомого, склеенные под острыми углами. Опыты над мутантами из дурацких голливудских фильмов. Или… или словно кто-то зашел в редактор фото, в одно из приложений, что меняли внешность, и от души поиздевался над Катей. Талия вот-вот сломается, бедра как у статуэток первобытных мадонн, дородных, слишком откормленных, грудь от горла до пупа, ноги – длинные, кривые палки, губы на пол-лица и огромные зеленые глазища почти у ушей.

Но бежать Стаса заставили не фото. Он оторвался от экрана, уверенный, что увиденное – чья-то плохая шутка, и увидел настоящую Катю. Она лежала, вся в белом, точно такая, как на искореженных фото. На покрывале проступала кровь, черные губы кривились в усмешке, к одутловатой щеке приклеился клочок жестких волосков, загнутых к одному концу и покрытых бурой коркой у другого. От этого клочка и спасался Стас.

От Дашиных ресниц на щеке Кати.

Койотл не понимает

Койотл не понимает. Сестра кружит по залу, взмахивает руками и туман благовоний обвивает золотистые запястья и плечи. Ожерелье из оникса пляшет на её груди. Койотлю нравится глухое постукивание пяток о каменный пол и звон тройного ряда бус. Сестра источает терпкую радость, пахнет потом и предвкушением. И Койотль тоже готовится, чувствует как бурлит кровь, как отдалённый гул рождается в ушах, нарастает и заполняет голову, как щекочет ноздри аромат трав и горячего тела.

– Ты так любишь этот зал, брат, – слова гаснут и вспыхивают танцем. Сестра кружится: закручивает ноги, тонкую талию, гибкую спину, голову, украшенную материнским венцом. Последним отводит от брата взгляд, закрываясь на миг чёрной пеленой волос, чтобы сразу же вновь взглянуть ему в глаза, – Мне же здесь душно и тесно! Тесно в огромном доме, где серебряный звон колокольчиков на щиколотках слуг перемежается с хрюканьем свиней во дворе. Где в чистой воде фонтана во внутреннем дворе храма отец омывает ритуальные чаши. Где с первым лучом солнца над изголовьем моей кровати поднимается и чёрный дым костра. Где ты, мой брат, пьёшь яд и вино, и кровь подношений. Где каждый праздник ты возносишь нож, и жрецы провозглашают, что Великий Койот насытился. Я почти не дышу, когда стою над толпой, изливающей своё сияющее благоговение и смрадный страх. Я терзаюсь днями и ночами, прячу хохот и не показываю слез, потому что он, тот, кому так улыбается зачерненными губами маменька, кому благосклонно кивает отец, пряча истинные эмоции покорённого вождя за белой равнодушной жреческой маской, ждёт назначенного дня. Ждёт завтра. Я должна была выйти за тебя, как мать вышла за своего брата, а их мать за своего. Я бы смирилась, ведь я люблю тебя, брат. И ты бы был счастлив, ведь ты ничего не понимаешь. Но у моего… нет! Я не могу даже выговорить этот приговор – у их избранника три подбородка и маслянистые глаза, на животе у него зелёные змеи татуировок, он видел много и знает многое, и привык брать все, на что падет его взгляд. Но меня он не получит!