Полутона

Эрни меняется в лице. Ерзает на стуле.

– Не знал, что они сохранились.

Я смотрю на него и вижу на его лице кое-что, чего никогда не замечала раньше. Сожаление. Одна деталь встает на свое место в этот момент, и я начинаю понимать чуть больше о том, что случилось много лет назад.

Эрни тоже ее любил.

Сидя на стуле, он подпирает рукой подбородок. Если только я не ошибаюсь, он тоже поучаствовал в расставании моих родителей тогда.

Мое сердце пропускает удар. Но я ведь знаю, Эрни хороший парень. И Фредерик хороший парень. Моя мама тоже была хорошим человеком. Но даже при этом между ними было столько ссор, столько обид, что их союз не удалось бы склеить.

Какая жаль.

– Ей просто не повезло, – говорю я, повторяя слова Авроры.

Эрни кивает.

– Ей, а значит, и тебе тоже. – Его взгляд застыл на поверхности стола.

Я замечаю мерцающее пламя свечи и своих друзей, собирающихся у другой стороны стола.

– Знаешь что, Эрни? Я не чувствую себя невезучей сейчас. – Погодите-ка, я только что дважды употребила отрицательную форму. – Чувствую себя везучей вообще-то.

Эрни обнимает меня одной рукой.

– Детка, эти слова делают меня счастливее, чем ты думаешь. – Он мягко ударяет своим стаканом колы о мой и делает очередной глоток.

* * *

Наблюдать за представлением своего отца из зала – совершенно новый опыт.

В тот самый момент, когда он выходит на сцену, я замечаю, как толпа обступает меня, словно волна, словно какое-то доброе существо. Словно пять тысяч человек договорились о всеобъемлющей любви.

Он отдает нам себя всего, его пальцы перебирают струны с нечеловеческой скоростью, а зрители возвращают ему эту любовь, за возможность выразить которую заплатили по тысяче долларов каждый. Каждый раз, когда Фредерик начинает песню, зал разрывается от оваций.

Живой концерт – нечто совершенно отличное от студийных треков, которые я привыкла носить в кармане. Акустика на концерте гремит и гудит, ее не редактировала и не балансировала команда профессионалов на студии. Я слышу шум лада на бас-гитаре Эрни и как мой отец периодически делает вдох за микрофоном. Вижу пот и усилия, и упавшие медиаторы – часть процесса.

И все равно это идеально. Идеально, громко, сложно и реально. Толпа стоит, качаясь вокруг меня. Джейк обнимает меня за талию и целует мое ухо. Пульсация колонок смешивается с теплым биением моего сердца.

Отец надо мной отыгрывает на гитаре ритм «Больше меня», хмурясь. Он в буквальном смысле стоит на пьедестале, на метр выше уровня глаз. Как невероятно, должно быть, стоять там и слышать, как люди кричат твое имя. Ощущения от этого наверняка остаются надолго. Человек может сделать много глупых поступков за свою жизнь, и все равно люди будут выкрикивать его имя и бросать к его ногам цветы.

Странно.

Когда последняя песня заканчивается, люди топают, требуя продолжения. Свет еще не включили, и я представляю отца за сценой, вытирающего голову полотенцем, раздумывающего, что сыграть на бис. Может, он пользуется моментом, чтобы поцеловать Нору. Ему потребовался сорок один год только на то, чтобы довериться женщине и остаться с ней, так что, думаю, это нормально.

Когда он выходит обратно на сцену, он один перед занавесом. Помощник выносит стул и микрофон. Фредерик садится близко к краю сцены, и круг света падает на занавес позади него.

Он бренчит на гитаре, пока говорит и смотрит в толпу. Все затихли, слушая.

– Не уверен, что вы знаете, – говорит он. – Но у меня есть прекрасная дочка. Ее зовут Рейчел, и она самый смелый человек из всех, кого я знаю.

У меня перехватывает дыхание.

– О! – говорит Аврора, беря меня за руку. Джейк сжимает другую мою руку.

– Она без преувеличения гений, – говорит он, и толпа смеется. – Недавно она сказала кое-что умное и правдивое, кое-что, о чем я не мог перестать думать. Так что я написал эту песню для нее. Назову ее «Двойное отрицание». Это песня, которой я прошу у нее терпения. Думаю, к тому моменту, как ей исполнится тридцать, я научусь быть отцом. – Он закрывает глаза и начинает наигрывать на гитаре блюзовый ритм.

Я не могу не любить тебя
И не могу не заботиться.
Я не приму слова «нет»
И не сдамся сто лет.

Не перестану надеяться
И не забуду сказать:
Ты злишься не зря,
И это нельзя не замечать.

Ты не веришь в искренность моих слов,
Ведь я отнял у тебя так много часов.

Но я твое двойное отрицание,
И минус в плюс легко обратить.

Я банальный, – можешь ты говорить,
Но, детка, не будем сегодня ран бередить.

Но я твое двойное отрицание,
И минус в плюс легко обратить.

Мне приходится сесть, когда песня заканчивается. Сжимаюсь в кресле и кладу голову на руки. В конце концов зал пустеет, и остаемся лишь мы вчетвером.