Гущин предложил нам контрольную работу: каждый получил фотографию какого-либо произведения живописи или скульптуры и был обязан написать, так сказать, искусствоведческое исследование оного произведения. Мне достался средневековый многофигурный барельеф, изображавший «Страшный суд». Уж не помню, что я там написал, но отчетливо вспоминаю негодующие вопросительные знаки на полях моего «труда» и — на последней странице — профессорское резюме: «Есть наблюдательность, есть чувство стиля, но совершенно недопустима фельетонная манера изложения».
Искусство Древней Греции читал доцент Шульц, рыжеватый молодой человек с несколько медлительной, округлой манерой говорить. Его лекции сопровождались показом диапозитивов: веселый небритый грузин Алеша усаживался в заднем ряду аудитории со своим «волшебным фонарем» и, стуча заслонкой, вставлял и менял диапозитивы, проецируя на экран изображения древнегреческих скульптур, барельефов и вазовой живописи в строгом соответствии с течением лекции. Но однажды Алеша напутал.
— Перед нами спящая Ариадна, — говорил Шульц, не глядя на экран. — Она еще не знает, что Тесей ее покинул. Посмотрите на многочисленные складки ее хитона, они как бы подчеркивают драматизм…
Смех, прокатившийся по аудитории, побудил Шульца обернуться к экрану: на нем было изображение голой женской фигуры, без всякого хитона — кажется, Праксителевой Афродиты Капитолийской.
— Что же вы, Алеша, путаете, — укорил своего помощника Шульц.
А мне живо вспомнилось: «Те, кто путают, являются путаниками…»
Курс истории античного мира читал профессор Боргман. Строгий, с седой эспаньолкой, в черном сюртуке и черном же галстуке поверх старомодного стоячего воротника с отогнутыми уголками, он был одним из последних могикан дореволюционной петербургской профессуры. Мы его побаивались: недаром же его фамилия наоборот читалась — «нам гроб». Очень даже просто суровый профессор завалит нас на зимней сессии. Боргман читал античную историю бесстрастно, словно древние дела его нисколько не касались. У него был превосходный русский язык, каждое слово звучало как колокол. Лишь один раз он заметно пришел в волнение: когда Юлий Цезарь принял решение взять власть в Риме. Боргман вдруг повысил голос:
— Цезарь воскликнул: «Alea jacta est!» — Каждое латинское слово он сопровождал хлопком в ладоши. — И двинул легионы через Рубикон!
«Alea jacta est» — «Жребий брошен» — хорошо мне это с той поры запомнилось.
На аудиторию Боргман, читая лекции, не обращал ни малейшего внимания. Но Транцеева заставила его присмотреться. Эта бойкая пигалица не умела молчать. Как заведет с утра свою трещотку, так и не умолкает. Сидя в первом ряду аудитории, Транцеева трепалась со своей соседкой. И вот наш грозный Боргман однажды прервал лекцию. Он подошел к Транцеевой и отчеканил: «Соблаговолите прекратить!» Говорили, что Транцеева от страха описалась.
Граница с Финляндией проходила в тридцати километрах к северо-западу от Ленинграда. Советское правительство предложило финнам отодвинуть границу за Выборг, а взамен — в качестве территориальной компенсации — кусок Карелии. Предложенный обмен казался справедливым: Ленинград стоял на расстоянии орудийного выстрела от границы, и в условиях идущей в Европе войны следовало позаботиться о безопасности «северной столицы».
Но финское правительство отказалось. И 30 ноября того же обильного событиями 1939 года, после пограничного инцидента, советские войска перешли границу и развернули наступление в глубь Карельского перешейка. Началась зимняя (или финская) война.
Полагали, что она будет недолгой: маленькая Финляндия выглядела рядом с огромным советским соседом как моська перед слоном. Ее население составляло 3 миллиона — столько же, сколько в одном только Ленинграде.
Однако наступление войск Ленинградского военного округа вскоре остановилось. Армия увязла в снегах перед финской оборонительной линией — линией Маннергейма. По Ленинграду пошли слухи о наших больших потерях. Госпитали были переполнены ранеными. Армейские грузовики подвозили к Финляндскому вокзалу подкрепления — части, прибывающие из других военных округов. Город был затемнен.
Впервые мы увидели грозный облик войны: темные улицы, редкие прохожие, тускло-синий свет, скользивший по лицам (автомашины ходили с синими фарами).
И — мы с Лидой, бездомные, затерянные в безжалостном мире, схваченном войной и морозом.
С войны приехал гость — Гарик Шармазанов, бакинец, знакомый по 16-й школе. Он знал, что Лида учится в университете и разыскал ее там, а Лида направила его ко мне. Когда Гарик вошел в нашу комнату в общежитии, я не сразу его узнал — в шапке с завязанными «ушами», в белом полушубке и валенках. Он был замерзший до костей. Мы отпоили его горячим чаем.