Полый человек

Познал мелкие подлости, грязные желания, тайные пороки, дурные мысли. Жестокость, предательство, жадность и эгоизм.

Джереми принял их все, пропустил их через себя. Он искал один-единственный голос в той какофонии, которая его окружала, пока она не начала заполнять всю Вселенную. Боль была немыслимой, невыносимой.

И вдруг в лавине шума и боли начал проступать шепот других голосов, которые были недоступны Бремену во время спуска в этот ментальный ад. Голоса рассудка и сострадания, голоса родителей, ободряющих своих детей, которые делают первые шаги, голоса надежды людей доброй воли, которые – будучи далекими от совершенства – каждый день пытались стать лучше, чем было предназначено природой и окружающим миром.

Боль проступала и в этих тихих голосах: боль от неизбежных компромиссов, боль от мыслей о смертности, своей и, что еще хуже, своих детей, боль от столкновения с теми, кто намеренно причиняет страдания, как те, с кем Джереми сталкивался во время своих скитаний, и наконец, боль от неизбежности утраты, которая присутствует даже в непреходящих радостях жизни.

Но эти тихие голоса – и среди них голоса Гейл и Робби – указывали Бремену путь в темноте. Он сосредоточился на них, несмотря на то что они слабели, заглушаемые какофонией хаоса и боли, которая его окружала.

Джереми снова понял: для того чтобы найти тихие голоса, он должен полностью открыться для причиняющих боль криков о помощи. Он должен впустить их в себя, впитать, проглотить, словно острый, как лезвие бритвы, хлеб причастия.

Круглое дуло револьвера холодило висок. Палец лежал на спусковом крючке.

Боль была невообразимой, невыносимой. Джереми принял ее. Он желал ее. Впитывал, пропускал через себя, еще больше раскрываясь перед ней.

Он не видел, как взошло солнце. Слух у него тоже отключился. Сигналы боли и страха, посылаемые телом, не доходили до сознания, и усиливающееся давление на спусковой крючок стало чем-то далеким, забытым. Концентрация воли снова была такой, что он мог бы двигать предметы, крошить кирпичи и останавливать птиц в полете. В эту долю миллисекунды Джереми мог выбирать волновой фронт или частицу, выбирать себе существование. Мир кричал в нем пятью миллиардами исполненных боли голосов, требующих, чтобы их услышали, пятью миллиардами потерянных детей, ждавших, что их обнимут, и он раскрыл для них свои объятия.

Бремен спустил курок.

Ибо Твое Жизнь очень Ибо Твое есть

На пляже появляется девочка в темном купальнике, из которого давно выросла. Она бежала вдоль кромки воды по мокрому, плотному песку, но теперь останавливается. Из воды поднимается солнце.

Девочка смотрит только на воду, которая своими скользящими набегами дразнит сушу, а потом отступает, и начинает танец с прибоем. Загорелые ноги приносят ее к самой кромке мирового океана и возвращают назад в безмолвном, но хореографически безупречном танце.

Внезапно она вздрагивает от звука выстрела.

Внезапно она вздрагивает от…

Внезапно она вздрагивает от крика чаек. Отвлекается, прерывает танец, и холодные торжествующие волны разбиваются о ее стройные лодыжки.

Чайки над ее головой устремляются вниз, а потом снова взмывают и уносятся на запад. Их крылья окрашиваются цветом зари. Девочка поворачивается вслед за ними, и соленые брызги теребят ее волосы, падают на лицо. Она щурится и осторожно трет глаза, стараясь, чтобы в них не попала соль, а потом замирает, вглядываясь в три фигуры, приближающиеся к ней из дюн за пляжем. Похоже, на мужчине, женщине и красивом ребенке, который идет между ними, нет купальников, но они еще далеко, а глаза еще слезятся от морских брызг, и девочка не уверена. Но они точно держатся за руки.

Девочка возобновляет свой вальс с морем. Джереми, Гейл и Робби, слегка щурясь от чистого, резкого утреннего света, смотрят на восход солнца заново открывшимися глазами.