Полынь на снегу (Повести, рассказы)

Огонек зажигалки на мгновение высветил лицо незнакомца. Не было в нем ничего похожего на Каганова. Очки только. Просто плохо сегодня Сергею одному, невмоготу. Свои, отдельские опять все в разгоне, наверно. Не к девчачьей же державе идти? Да и рано еще.

— А табачок у тебя филичовый? — спросил парень.

— Не знаю даже, — сознался Сергей.

— Откуда все-таки ты такой добрый?

— Дыми, дыми! Вдвоем веселей как-то дымится.

— Послушай, может, у тебя случилось что?

— Не случилось ничего, — солгал Сергей.

— Может, голодный? У меня мать в пекарне работает.

— Мать?.. Счастливый ты, значит…

— Не говори! Завидуют все. Вот повезло, так повезло — в пекарне! А у тебя?

Слободкин задумался. «Сказать или нет? Разбитной больно. Не скажу. Докурим вот и разойдемся по своим делам».

— Так ты говоришь — филичовый? — спросил Сергей.

— По-моему, да. Не крепкий, не слабый, я люблю как раз такой.

— Тогда возьми весь, хочешь?

— Весь?! А ты как же?

— Бери, бери! Я скоро к старшине на довольствие.

— Значит, все-таки из госпиталя? Конспиратор! Отлежался? Куда тебя долбануло-то?

— Заросло все, здоровый. Ну, давай пять.

Два незнакомых человека пожали друг другу руки и пошли в разные стороны.

Один долго еще удивленно оглядывался в темноте, взвешивая на ладони почти полную пачку табаку и, очевидно, представляя, как будет рассказывать дружкам, какого чудака встретил сегодня ночью.

Другой шел не оборачиваясь, думая о том, как все же хорошо, что не вывернул душу перед случайным человеком. Да кто и чем может помочь ему? Жалостью? Больше всего на свете боялся Сергей, что кто-нибудь когда-нибудь его пожалеет. Только мать имела на это право. Она одна. Впрочем, если честно признаться, очень ему хотелось, чтоб его кто-нибудь все-таки пожалел сейчас. То есть не «кто-нибудь», конечно. «Почувствовать бы руку на своем плече. Узкую, легкую ту ладошку! Посидели бы, помолчали. Просто помолчали бы пять минут. Просто поглядели бы — глаза в глаза. Только пять минут — коротких, вырванных у часов, дней, недель, месяцев, лет… А потом снова можно в эту кутерьму. Мне же не страшен ни огонь, ни холод, ни голод, ни черт, ни дьявол — ничто вообще. Через все пройду десять раз сызнова, чтобы там где-нибудь, в конце этих всех путей-дорог, она обязательно ждала меня. Обязательно ждала. И непременно она, Ина, Иночка, Инкин. И чтобы выпало нам тогда уже не пять минут и не пять часов. Нам тогда жизнь подавай! Долгую и красивую. А сейчас… Только пять бы минут. Минуточек. Да где их взять? Негде. Не у кого…»

Слободкин машинально поглядел на часы и вздохнул. Пока он шатался по городу, кончилась не только ночь — утро уже дню уступало место.

«Меня не ждут на работе! А может, не ждут эти дни — знают, все поняли, сами лямочку тянут? Впрочем, кто это „сами“? Ксюша одна в отделе. С ног небось сбилась. Лаптева прибегает ее выручать. У самой целый „зоопарк“, как она говорит, когда в „девчачьей державе“ запарка. А запарка у них всегда. Сегодня, вчера и завтра. Несется сейчас по коридору — косички вразлет — в обнимку с папками, карандашами, коробками. Споткнулась о порожек — вся канцелярия опять на полу, скрепка от скрепки на полкилометра. Погоди, Леночка, приду — помогу. До Маросейки сколько отсюда ехать? Ого-го! Ничего себе, занесло меня! Снова пол-Москвы отмахал! То-то ног под собой не чую».

Глава 7

В отделе Слободкин никого не застал, ни одной живой души. Даже Ксюши. Ее еще три дня назад, оказывается, послали работать в колхоз, и взбунтовавшиеся телефоны безответно клокотали на всех столах отдела рабочей молодежи. Слободкин еще из коридора услышал, как надрываются до хрипоты звонки, а вбежав в комнату, растерялся — какую трубку хватать первой? Вон ту, ломидзевскую, наверно?

— Алло! Слушаю! Отдел рабочей…

— Товарищ Ломидзе? — не дал договорить Слободкину чей-то густой, хрипловатый бас.

— …отдел рабочей молодежи слушает, — все-таки закончил Слободкин фразу и улыбнулся, вспомнив в эту минуту, как у них на заводе паренек в рваной, давно не греющей телогрейке называл себя пятой бригадой, а был он в той пятой один-единственный человек — двух дружков его в больницу свезли. Вася, кажется? Да, Вася Попков. Мастер Каганов его как-то с богатырем сравнил, а Слободкин позавидовал Васе, силе его — ни дать ни взять богатырской. Сколько раз замерзая в цехе, в бараке, мечтал стать таким, как Попков, и чего-то всегда для этого не хватало. Или это казалось так? Нет, действительно не хватало, он думал об этом, Зимовцу говорил, тот только отшучивался: «Жив пока? Вкалываешь? Не хуже многих? Оно и Вася!»

Все эти мысли пронеслись в голове Слободкина мгновенно, но с такой поразительной отчетливостью, что он увидел перед собой не только эту негреющую телогрейку, но и каждую ее промасленную, насквозь пробитую временем складочку и чумазые, все в мазуте, Васины щеки — впалые, втянутые, в глубоких морщинах усталости…

— Вы что там умолкли, отдел рабочей молодежи? А? — зарокотал в трубке с новой силой хрипловатый бас, в котором шевельнулась вдруг, как показалось Слободкину, насмешливая нотка. — Вы отдел или не отдел?