Полынь на снегу (Повести, рассказы)

Я был удивлен, с какой точностью и технической грамотностью воспроизводил нож Мокшина красивые, динамичные черты последнего чуда судостроения.

— Ну, теперь твоя душенька довольна? — блеснул на меня стеклами очков Мокшин.

Пока я подбирал слова восхищения, бакенщик поднял готовую модель над запрокинутой головой мальчонки, бережно сдул с кораблика все до единой пылинки и рассмеялся.

— Эпоха — она, брат, для всех эпоха. Ясно?

Мокшин с гордым видом протянул игрушку ее законному владельцу:

— Ну-ка, герой, спускай судно на воду. Звать его будем знаешь как? «Эпоха»! Слышишь? Э-по-ха!

— Эпоха, эпоха, эпоха!.. — подхватил мальчишка непонятное, но сразу почему-то понравившееся ему словечко и, пританцовывая, с деревянным корабликом в руках помчался вдоль забора.

Планерная

Чем ближе станция Планерная, тем явственней встает в памяти Рагозина теперь уже далекое прошлое — заводской кружок планеристов, первый полет на «Стрекозке», чуть было не ставший последним. И, конечно, инструктор Банников — как положил однажды руку на плечо, как терпеливо напутствовал:

— Отдельное дерево справа видишь?

— Вижу.

— Силосную башню слева?

— И силосную тоже.

— Ориентиры. Точно между ними держать!

Когда стартовая команда, натянув резиновый трос, как из рогатки метнула вперед «Стрекозку», Рагозин в одну секунду забыл обо всех наставлениях.

«Отдельное дерево», вынырнув из-под крыла, кинулось на «Стрекозку» справа. Рагозин сделал отчаянную попытку развернуться — его бурей понесло на красно-кирпичную башню-твердыню.

Очнулся уже у доктора. Рядом сидел Банников. Его рука опять лежала на плече Рагозина.

— Вот ведь как все получилось… — пролепетал незадачливый планерист. — А «Стрекозка»? С ней-то чего?

Банников вздохнул. Он готов был, наверное, рявкнуть что-нибудь сердитое, вроде «сам понимаешь», но сказал спокойно:

— Вообще-то, знаешь ли, такая история…

Он был хорошим человеком, их инструктор. А они все молоды и настойчивы: уже спустя полгода в небе Планерной засверкали белизной крылья новой «Стрекозки», опять сработанной своими руками, опять на собственные копейки.

Когда в одно прекрасное утро снова подошла очередь Рагозина забираться в кабину, инструктор волновался больше его. Он даже ориентиры перепутал:

— Отдельное дерево слева, силосная башня справа…

Рагозин, заметив это, еще крепче вцепился в штурвал, а через минуту все повторилось сызнова — сперва проклятое дерево летело на него в упор, потом ненавистная башня… Чудом каким-то проскочил невредимым.

После полета первым к Рагозину подбежал Банников:

— Ну, теперь совсем другое дело! Молодец, одним словом! Молодчага! Только бледный, как бобик. Честно: волновался?

Рагозин, кажется, ничего не ответил, тем более что у самого-то инструктора ни кровинки в лице не было.

С тех пор прошло много лет. Рагозин сам перед войной и долго еще после нее учил заводских ребят летать на планерах. Часами стоял на земле, широко расставив ноги, до боли запрокинув голову. Его уже весело называл кое-кто стариком, а он и душой и телом был любому новичку чуть ли не ровесником.

Но время есть время. Незаметно, исподволь подобралась к Рагозину пора, когда его уже не в шутку, всерьез все на заводе стариком величать начали. Дальше — больше, потом уж и не до полетов стало.

— На смену планеризму радикулизм, — невесело острил Рагозин при встрече с приятелями.

И вот он едет по местам своей молодости. Мрачноватый, ссутулившийся, хотя еще крепкий на вид. И открытое окно ему нипочем.

Подъезжая к Планерной, Рагозин откладывает газету, которую задумчиво листал, поднимается с места, до пояса высовывается в проем окна, навстречу холодному ветру. Еще один поворот — и Планерная. Поезд идет без остановки, но заметно сбавляет скорость. Словно специально для того, чтобы Рагозину да и не ему одному, было лучше видно, как взлетают и парят планеристы.

Старик волнуется. Распрямились его плечи, разметались седые волосы, но чувств своих он не показывает. Смотрит, как все тихо, безмолвно, только губами чуть-чуть шевелит. И вдруг вскипает сразу все его существо.

— Это что такое, скажи на милость? — обращается он к незнакомому ему человеку лет двадцати. — Это как, полет называется? — И не дожидаясь ответа: — Техника новая, высший класс, можно сказать, а еле-еле оторвался, целую версту хвост волочил. Э-эх, нет на них Банникова!

— Кого нет?

— Кого-кого! Это я так. — Рагозин садится, отворачивается от окна и снова достает газету.

Пусть другие охают, ахают. Что знают они? Что видели? В вагоне, куда ни глянь, все юнцы — с рюкзаками, с гитарами. Трень-брень. И в небе-то небось мелкота одна.

Ворчит Рагозин себе под нос, неизвестно на кого сердится. Чтоб никто не заметил этого, напускает на себя равнодушие — будто совершенно безразлично ему, кто и как там летает. В самом деле, что сейчас ему до всего этого?

Но глаза старика поверх очков, мимо газетной полосы, сами, против его воли, устремляются в окно, упрямо ищут там белую, ослепительно белую птицу. Ищут, находят, нашли уже, не могут от нее оторваться…